|
|
|
|
№ 9-10 2000 |
|
|
Синодальная модель церковно-государственных взаимоотношений |
|
|
С.Л. Фирсов Сергей Львович Фирсов, доктор исторических наук, Санкт-Петербургский государственный университет История взаимоотношений Церкви и государства в императорской России до сих пор изучена недостаточно. Причин тому несколько. Во-первых, синодальный период закончился в 1917 году, положившему конец не только прежнему церковному устройству, но, прежде всего, устройству политическому. В создавшихся условиях, когда к власти пришли откровенные богоборцы, спокойное и вдумчивое изучение наследия царских времен (в том числе религиозного), стало невозможно по идеологическим соображениям. Во-вторых, беспристрастным взглядам на двухсотлетнюю историю церковно-государственных отношений мешали господствовавшие в образованном русском обществе стереотипы. Восприятие синодального устройства как безусловно порочного еще до революции 1917 г. вынуждало апологетов петровской церковной реформы (например, К.П. Победоносцева) доказывать политическую необходимость проведенных в начале XVIII в. преобразований, закрепивших и упрочивших, по их словам, связь Церкви с государством. Искать истину посредине, между крайних точек зрения, занятие, как мне кажется, неблагодарное: и в первом, и во втором случае можно обнаружить здравые идеи и правильные заключения. Что же тогда делать? Однозначного ответа, разумеется, не существует, однако предложить иную постановку вопроса реально — на основе соотнесения существовавших в императорской России церковно-государственных отношений с природой власти, сложившейся в стране в течение XVIII в. Соответствовала ли синодальная модель политическим задачам, решавшимся империей? Такая постановка вопроса позволяет нам отказаться от этической оценки существовавших церковно-государственных отношений и попытаться абстрагироваться от «временной зависимости», т.е. от зависимости своей эпохи, с ее ценностными приоритетами и нравственными императивами. Рассмотрим синодальную модель схематически, чтобы в дальнейшем кратко охарактеризовать основные проблемы синодального устройства и возможный способ их преодоления. Итак, после смерти патриарха Адриана (1700 г.) император Петр I не разрешил проведения выборов нового русского первосвятителя, учредив в 1721 г. Правительствующий Синод (с 1726 г. получивший и патриарший титул — Святейший). Деятельность его определил «Духовный регламент», изданный в том же 1721 г. Святейший Синод просуществовал до революции 1917 г., оставаясь de jure своеобразным «коллективным патриархом». Примечательно в этой связи объяснение превосходства данного учреждения, сравнительно со старым, допетровским, соборным, приведенное в «Духовном регламенте»: «От соборного правления нельзя опасаться отечеству мятежей и смущения, какие могут произойти, когда в челе церковного управления находится один человек: простой народ не знает, как различается власть духовная от самодержавной, и, удивленный славой и честью верховного пастыря Церкви, помышляет, что этот правитель есть второй государь, и если случится между патриархом и царем какое-нибудь разногласие, то скорее пристанут к стороне первого, мечтая, что поборают по самом Боге»1. В этих словах — квинтэссенция причин, заставивших великого преобразователя России уничтожить патриаршество: прагматика, подтверждаемая, казалось бы, недавним делом патриарха Никона. Своя логика в этом есть: самодержавие не терпит двоевластия. Источник власти должен быть только один. Не случайно протоиерей Георгий Флоровский отмечал, что с Петра государственная власть утверждает свою суверенную самодостаточность2. Эти слова кажутся мне принципиальными и точными, объясняющими не только смысл, но и, в значительной степени, результаты петровской церковной реформы. Все дела в империи — государственные, в том числе и дела Церкви, Петр не стремился превратить в идеологическую «подпорку» власти (несмотря на все свои антиклерикальные выступления, император был человеком верующим), но все-таки полагал естественным правом государя решать, что для Церкви благо, а что — вред. Уничтожение государством церковного права печалования на этом фоне выглядит вполне объяснимо (хотя и не оправданно). Итак, источник власти — император. Он — единственно возможный «инициатор» всего, в том числе и религиозной жизни своего народа. Вплоть до 1917 г. император считался Верховным ктитором Православной Церкви, хранителем догматов веры и блюстителем правоверия в стране. В церковном управлении самодержавная власть действовала посредством Святейшего Правительствующего Синода, «ею учрежденного». Уже само пояснение выглядит весьма красноречиво, подтверждая приведенные выше слова об «инициаторе». Собственно говоря, такой «Собор» (созданный из политических видов, Синод подразумевался как постоянный «Собор» Русской Церкви) был нелегитимен, ибо предназначался для обслуживания интересов власти: достаточно вновь напомнить, что вместе с прилагательным «Святейший» использовалось также и прилагательное «Правительствующий»; к тому же члены Синода не избирались, а назначались. На Синоде лежали задачи не только законодательные, но и управительные. При этом круг его ведения был недостаточно очерчен, а границы компетенции неоднократно возбуждали разногласия. И это неудивительно. «Духовный регламент» определял Святейший Синод как орган с постоянным составом, но в 1805 г. государственная (светская) власть ввела так называемый элемент сменяемости, т.е. присутствующих членов. Естественно возникал вопрос: кто в таком случае будет определять назначение присутствующих? Ответ, впрочем, был достаточно прост: такие решения принимались императором, но реально — его полномочным представителем в Синоде, обер-прокурором, «стряпчим о делах государственных» и «оком царевым». Возникшая в 1722 г. должность обер-прокурора Святейшего Синода просуществовала до лета 1917 г., ни в чем по сути не претерпев изменения и самим фактом своего существования свидетельствуя о полном подчинении Церкви государственным интересам империи. Особенно окрепла власть обер-прокуроров во второй половине XIX в. Четверть столетия занимавший эту должность учитель двух последних самодержцев К.П. Победоносцев без преувеличения был полным распорядителем судеб Русской Церкви. Его эпоха — «золотой век» ведомства православного исповедания, когда от слова обер-прокурора в церковной жизни зависело все — и назначения, и отставки. Недаром Победоносцева иногда называли «светским папой» Русской Церкви. На чем зиждилась власть обер-прокурора? Прежде всего на том, что он по должности был представителем Верховного ктитора Церкви, хотя и не имел в Святейшем Синоде права голоса. Но в его полном распоряжении находилось письменное производство дел Синода, его контакты со всеми государственными властями и представление синодальных дел императору (равно как и принятие от него повелений Синоду). С декабря 1904 г. обер-прокурора (также по должности) стали вводить в Государственный Совет, Совет и Комитет министров на равных с министрами основаниях. Это свидетельствовало как о росте влияния обер-прокурора, так и о желании тогдашнего руководителя духовного ведомства К.П. Победоносцева окончательно решить проблему властных полномочий своих «наследников». На фоне нараставшего кризиса и все более громко звучавших требований реформ это выглядело как забота о «стабильности»: К.П. Победоносцев всегда был искренно убежден в правильности проведенных Петром I реформ. Характерно, что когда весной 1905 г. православные иерархи заговорили о необходимости скорейшего созыва Собора и о реформе высшего церковного управления, престарелый обер-прокурор убеждал Николая II, что вся их «затея» направлена главным образом против его должности. «Он не только обличитель, — убеждал царя К.П. Победоносцев, характеризуя прерогативы собственной власти, — но и в особенности защитник от обид, клевет и нападок, ходатай перед царем и правительством о нуждах Церкви. Освободившись от мнимой опеки — как они говорят — обер-прокурора, они [архиереи. — С.Ф.] попадут — уже беззащитно под длительную опеку — всякой власти, всякого министра и губернатора, под опеку каждого ведомства, под опеку бесчисленных газет и журналистов»3. Более того, К.П. Победоносцев писал самодержцу, что только благодаря обер-прокурору в Синоде мир, убери его — епископы будут изводить друг друга наветами, интригами и враждой. Как известно, К.П. Победоносцев добился тогда победы над «взбунтовавшимся» (по его словам) Синодом. Но то была его последняя, «пиррова» победа. Октябрь 1905 г. заставил его уйти, а вскоре было учреждено Предсоборное присутствие, готовившее материалы для ожидавшегося тогда Собора. Однако Собор до 1917 г. так и не созвали, хотя император сделал по этому вопросу принципиальное заявление. Обер-прокурорские полномочия вплоть до крушения монархии оставались в «победоносцевском» объеме, но преемники Константина Петровича были явно не его политического калибра. Не изменились и «обычаи», которыми в большей степени, чем правом и церковным законом, регулировалась в начале XX в. деятельность Святейшего Синода. «Обычаи» эти многократно отмечались современниками. Так, состав Синода сменялся только два раза в год — зимой и летом. В соответствии с этим созывались две сессии — зимняя (рабочая) и летняя (проходная). Как правило, зимой в Синод к присутствию вызывались известные в России православные иерархи, яркие богословы и авторитетные администраторы, летом же — рядовые, решавшие текущие (по преимуществу бракоразводные) вопросы. Разумеется, бывали сбои (например, зимой 1912 г., когда из-за распутинской истории удалили от присутствия Саратовского епископа Гермогена (Долганева), но это было скорее исключением из правила. В виде «обычая» ввели и должность первоприсутствующего члена Святейшего Синода, практически всегда совпадавшую с занятием иерархом столичной кафедры. Никаких прав и полномочий первоприсутствующий не имел, лишь номинально считаясь первым. К началу XX в. начали считать несменяемыми (постоянными) членами Святейшего Синода митрополитов Санкт-Петербургского, Московского и Киевского. Во время революции 1905 г. и произошедших в стране изменений (реформирования Государственного Совета и создания Государственной Думы) актуальность проведения церковных реформ перестала подвергаться сомнению. Более того, критики синодальной системы заявляли, что лишь созыв Собора может ввести церковную жизнь в правильное русло и что лишь тогда Церковь будет гармонически сочетаться с представительными учреждениями империи. Созыв Собора означал, разумеется, внесение изменений в объем властных полномочий, которыми обладал обер-прокурор. Ни для кого не было секретом, что именно он являлся фактическим распорядителем судеб Русской Церкви, а Святейший Синод — церковное «правительство» — не выражал мнения церковного общества, духовенства и даже епископата. Однако возможно ли было перестроить имевшуюся систему исходя из того непреложного положения, что реализация формулы Кавура («свободная Церковь в свободном государстве») не стояла в политической повестке дня (тем более, что и сами клирики не желали отказа государства от признания «первенства» и «господства» православной конфессии)? Не имея возможности обстоятельно ответить на поставленный вопрос, ограничимся очевидной констатацией: нет, невозможно. Это простое обстоятельство, к сожалению, стало полностью понятно только после прихода к власти большевиков, почему, думается, неправомерно обвинять «в близорукости» и наивности живших в то время клириков. Приученные к безропотному подчинению светским властям, они не могли представить, что связь Церкви и царства самым страшным образом скажется на ее судьбе после кончины монархической государственности. При этом не стоит забывать, что русский епископат в синодальный период находился в странном, двусмысленном положении. С одной стороны, иерархи были «духовными сановниками, неудачно копировавшими губернаторов и генерал-губернаторов» и не всегда равнодушными к власти. С другой, в большинстве своем это были выходцы из «духовного корня», носители кастовых традиций, которые не удалось разрушить ни во время великих реформ императора Александра II, ни позднее. Замкнутость и производные (зависть и двоедушие, эти два бича духовной жизни, по словам К.П. Победоносцева4) самым отрицательным образом сказывались на авторитете православных клириков, прежде всего архиереев. Не избираемые, а назначаемые, к тому же часто перебрасываемые с одной епархии на другую, епископы нередко оказывались в положении временных «пришельцев». Именно в синодальный период распространилась печальная практика рассматривать кафедры с материальной точки зрения и соответственно этому практиковать назначение на них или как награду (в богатых епархиях), или как наказание (в бедных). Подобная система не могла не привести к частой смене архиереями епархий и как результат — отразилась на их взаимоотношениях с белыми (женатыми) клириками. Эти отношения были «притчей во языцех» еще в XVIII в., но проявились наиболее полно в следующем, XIX столетии. Полная зависимость от правящего архиерея и материальная необеспеченность большинства клириков самым негативным образом сказывались на их социальном положении и психологическом состоянии. Жалованье от казны священникам стали платить еще во времена императора Николая I, но и в начале XX в. около 1/3 всех приходов его не получали. К слову сказать, получаемые суммы были ничтожно малы. «Средненормальные» оклады составляли: для священника — 300 руб. в год, для диакона — 150 руб., для псаломщика — 100 руб. Более 13 000 клириков перед революцией 1917 г. имели оклад менее «средненормального», а почти 26 000 священно- и церковнослужителей вообще ничего не получали. Предполагалось, что полное обеспечение всех клириков «средненормальными» окладами завершится к 1935 г. Таким образом, священники обрекались на полную лишений жизнь, заставлявшую их брать плату за требы и существовать на так называемые местные средства — от продажи свечей, икон, от кружечных и других сборов. Земля, как правило, не приносила особого дохода духовенству прежде всего потому, что священник не имел возможности заниматься сельскохозяйственным трудом и сдавал за определенное вознаграждение церковные земли в аренду крестьянам5. Вызванные бюрократизацией («регламентацией») государственной жизни традиции Церкви синодального периода негативно сказывались и на религиозно-нравственном состоянии православного народа: при неустроенности прихода, не имевшего прав юридического лица и права выбора священника, церковная жизнь неминуемо сводилась к «форме» — богослужебной практике и отправлению треб. Поскольку сельские жители в большинстве своем не умели читать и писать, подобное положение нельзя было не признать чрезвычайно опасным. Воспитанный на «форме» православный народ в любой момент мог стать жертвой политической и идеологической пропаганды, перенеся свою веру с религиозных идеалов на что-либо иное6. Эту проблему прекрасно осознавали еще в XIX в., но с разрешением ее не спешили. К. П. Победоносцев полагал, что любые реформы будут содействовать разрушению страны, и сохранение «формы» почитал более важной задачей, чем изменение (или заполнение) содержания. Отсюда и его негативное отношение к церковным изменениям. Он был убежден, что без самодержавной власти опекаемая им Православная Церковь погибнет. Парадокс заключался в том, что противник всяких «колебаний», Победоносцев являлся горячим поклонником революционной по существу деятельности Петра Великого, построившего империю на расколотом основании, уничтожившего однородность русской культуры и купившего плоды европейской цивилизации «ценой отступничества от священных традиций русского Православия»7. Собственно говоря, церковно-государственные отношения, сложившиеся в России после петровских реформ, были исторической неизбежностью, и проблемы, вызванные этими отношениями, поэтому должны рассматриваться как их естественные следствия. Пределы и сущность обер-прокурорской власти, двухвековая безгласность Синода, на краткое время прерванная революцией 1905 г., кастовая замкнутость духовенства, его моральные и финансовые проблемы — все это необходимо рассматривать в «имперском» контексте, отдавая себе отчет в том, что в России XVIII — начала XX в. существовала (формально, разумеется) «симфония властей» — «один из типов христианской теократии»8. Союз Церкви и государства предполагал, что последнее считает себя православным и старается в соответствии с этим поступать. По мнению архиепископа Серафима (Соболева)9, русские князья, как и византийские императоры, считали своей обязанностью заботиться о сохранении Православия в чистоте, что и требовалось симфонией властей. К тому же, как полагал владыка, Православная Церковь никогда не проявляла стремления господствовать над государством. Подобная идея, к сожалению, может подвергаться исторической корректировке. Причем материал для нее можно брать и ранее XVII в. Но в данном случае важно отметить другое. Идея симфонии (как идея) не умерла с петровскими реформами, и хотя Церковь окончательно и навсегда подчинили царству, она «была отличной от государства, не от него «зависела» в самом своем бытии, устройстве, жизни. Как бы далеко ни заходили нарушения «симфонии», — пишет протопресвитер Александр Шмеман, — они всегда оставались именно нарушениями, рано или поздно признававшимися как таковые: в прославлении, например, их жертв самим государством»10. Однако слово «симфония» богослов все-таки поставил в кавычки, тем самым показав, что этот термин он понимает не буквально. Думается, что в синодальный период существовала псевдосимфония властей — с этой поправкой заявление протопресвитера А. Шмемана может использоваться применительно к императорской России. Как заметил А.В. Карташев, «грехи и неудачи не дезавуируют системы в ее существе»11. Это замечание историк сделал специально, стремясь к оправданию идеи системы симфонии, часто обвинявшейся в «цезарепапизме». Разумеется, идеальной симфонии властей не бывает, но стремление к идеалу, равно как и понимание христианским государством своей природы, и стремление к христианскому совершенствованию — необходимы. Российская политическая система, созданная Петром I, не стремилась к осуществлению религиозных идеалов, желая поддерживать лишь православную «форму». Право творческой инициативы у Церкви отняли, установив диктат самодержавной воли. Но, как писал протоиерей Г. Флоровский, «этот фактический «цезарепапизм» никогда не был освоен, принят или признан самим церковным сознанием или совестью, хотя отдельные церковные люди и деятели ему поддавались, нередко даже вдохновлялись»12. Подобная поправка, по моему мнению, совершенно необходима при разговоре о недостатках синодальной системы. Но она действенна только в том случае, если мы признаем, что русское самодержавие — в первую очередь идея политическая. В ином случае постановка вопроса потребует корректировки. Так, товарищ последнего обер-прокурора Святейшего Синода князь Н.Д. Жевахов, исходя из того, что русское самодержавие есть религиозная идея, доказывал религиозную основу петровских реформ. По мнению князя, в основе реформ лежали прежде всего защита и охрана Церкви, составлявшие прямую обязанность венценосца как Помазанника и Ктитора Церкви. Понимая ущербность такого взгляда, Н.Д. Жевахов старался доказать, что подобное (преобладание государственной власти в Церкви) невозможно в парламентских республиках, но реально в России. Естественно, такая логика заставляла его оправдывать синодальную систему и церковно-государственные отношения, существовавшие в стране. Н. Д. Жевахов писал, что первейшей задачей Обер-прокуратуры была защита и охрана Православной Церкви как церковно-государственного организма и создание условий, обеспечивавших выполнение ею церковных задач13. Столь откровенное признание не нуждается в комментариях: Церковь, получается, есть и государственный организм тоже. Заявив это, дальнейшие выкладки делать несложно, иллюстрируя сказанное невмешательством Обер-прокуратуры в каноническую деятельность Синода (тем более, повторюсь: Святейший Синод не имел даже писанного церковного законодательства и, по словам того же Н.Д. Жевахова, не был похож на Собор епископов). Да и разделение Церкви в России на две — официальную, олицетворявшуюся Святейшим Синодом, и неофициальную, представленную подвижниками веры — старцами, говорило о многом и, во-первых, о внесенной петровскими преобразованиями в церковную жизнь лжи: государство воспринимало Церковь как ведомство православного исповедания, Церковь же смотрела на него сквозь призму Помазанника Божия — императора. В этих условиях важным оказывался вопрос о том, как относились к своим религиозным прерогативам русские монархи. По мнению религиозного мыслителя П. Иванова, они вместе с наследием царства принимали механическое воззрение на свои отношения к Богу как чудесные ставленники Божией благодати. «Они считали себя в делах государства безответственными перед Богом, ибо верили, что Бог каким-то скрытым и чудесным образом через них осуществляет свои помыслы о России»14. Мне представляется, что настоящее замечание подтверждается двухвековой синодальной историей и даже пример императора Николая II не дает возможности усомниться в сказанном. Религиозность самодержца и его политическое воспитание в указанном случае даже дополняли друг друга. (Не случайно К. П. Победоносцев внушал императору, что тот получает свои монаршие прерогативы «Божией милостью своих предков»15, а С. Ю. Витте, характеризуя пресловутое «безволие» царя, отмечал, что именно на этой черте и развились со временем все его пороки как государственного деятеля, самодержавного и неограниченного: «Бог и Я»16). Из этого отношения к себе, к своему служению (почти «священническому» и уж в любом случае «священному») вытекало и отношение к Православной Церкви. Тем не менее все это не означало, что в синодальный период церковная жизнь замерла и наступил период «оскудения» и «вырождения». О неправильности подобного подхода неоднократно писали выдающиеся историки Церкви и богословы (А.В. Карташев, протопресв. А. Шмеман и др.), но традиционное восприятие этих двух столетий как своеобразной эпохи «темных веков» до сих пор полностью не преодолено. Именно это «непреодоление», кажется мне, содействует появлению и апокрифических сказаний о времени последнего царствования, как и о личности последнего императора. Желание показать (и, по возможности, доказать), что Поместный Собор не был созван помимо воли императора, стремившегося восстановить канонический строй управления Русской Церковью, ныне звучит все чаще. Сторонники подобных взглядов забывают, как правило, одно существенное обстоятельство: возможности политической системы далеко не всегда совпадали с личными (вполне искренними) желаниями самодержца. Идея унификации, соединения всей власти в руках одного — верховного ее носителя не предусматривала «свободной Церкви». Но проведение серьезных церковных реформ (для чего и требовалось созвать Собор) предполагало ослабление государственного контроля за Церковью, иное (в начале XX в. непонятно какое) функционирование церковно-государственного механизма, предоставление Церкви права самостоятельно выполнять собственные задачи. Об этом К.П. Победоносцев писал еще в начале 1905 г., на заре первой русской революции. История показала, что старый обер-прокурор по-своему был прав: в 1907 г. Николай II, ознакомившись с материалами Предсоборного присутствия, поставил резолюцию: «Собора пока не созывать»17, что можно назвать подведением временной черты под этим сложным и запутанным вопросом. Итак, мог ли стать созыв Собора способом преодоления существовавших в Церкви проблем? По моему убеждению, в тех условиях — не мог. В принципе, восстановление сильной патриаршей власти могло произойти лишь при условии отказа государства от идеи «симфонии властей» и принятия закона о свободе совести. В любом ином случае патриарх и возглавляемое им православное церковное управление становились бы «декорациями», а церковные реформы не имели бы никакого практического смысла, так как сама идеология «церковного государства» встала бы на пути их претворения в жизнь (в случае нередкого расхождения целей и задач государства и Церкви). Этим, видимо, и можно объяснить «шатания» светской власти в деле проведения религиозной политики в России начала XX в. Взаимообусловленность созыва Собора, избрания патриарха и решения вопроса о свободе совести, как мне кажется, после поражения революции 1905 — 1907 гг. была понята светской (но все-таки «православной») властью, так как до конца осуществленная «свобода совести» совершенно закономерно вела к необходимости отделения Церкви от государства (в перспективе, разумеется): в условиях равенства всех религиозных конфессий перед законом «симфония» не имела бы уже никакого права на существование в многонациональной Российской империи. В таких условиях вероятной становилась возможность для Церкви, являвшейся «главенствующей», давать свою моральную санкцию далеко не на все действия государства, а в некоторых случаях даже выступать против тех или иных его решений. Ликвидация «симфонии властей» означала бы подрыв того «идеологического» базиса, на котором была основана империя. Отделение Церкви от государства вело, таким образом, к разрушению религиозной опоры власти. Для Российского государства, после 1905 г. ставшего на путь укрепления «начал веротерпимости», оставался только один выход — пытаться изнутри укрепить Церковь, используя, например, старообрядческий фактор. Но попытки подобного укрепления означали консервацию старых церковно-государственных отношений. Как ни парадоксально это звучит, но идея К.П. Победоносцева о закреплении Петром I путем учреждения Святейшего Синода связи Церкви с государством оказалась понята и принята властью, осознавшей, что проведение церковной реформы еще более осложнит внутриполитическую ситуацию и вызовет нежелательную «смуту». Разрушить синодальную модель оказалось лишь под силу революции.
|
|
|
© Фирсов С.Л., 2000 |
|
|
Приветственное выступление президента Российской академии наук Ю.С. Осипова Выступление Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II А.П.
Тупикин Н.А.
Платэ Ответное
слово Святейшего Патриарха В.А.
Садовничий Митрополит
Минский и Слуцкий Филарет Митрополит
Воронежский и Липецкий Мефодий Протоиерей
Владислав Цыпин Н.В.
Синицына С.Л.
Фирсов А.В.
Щипков Г.А.
Михайлов Протоиерей
Борис Пивоваров R.
Minnerath Р.
Миннера Митрополит
Солнечногорский Сергий Н.Н.
Поташинская М.В.
Каргалова Б.К.
Кнорре Н.Ю.
Степанов Митрополит
Крутицкий и Коломенский Ювеналий Протоиерей
Валентин Асмус М.С.
Иванов Архимандрит
Платон (Игумнов) Р.А.
Лопаткин З.И.
Пейкова Ю.В.
Ушакова М.П.
Мчедлов Священник
Сергий Широков О.В.
Шаталов О.Ю.
Васильева Архимандрит
Макарий (Веретенников) С.Л.
Фирсов А.И.
Алексеев А.В.
Журавский Приветствия, |