|
С. Иванов
О книге стихов Владимира
Шуваева «Последняя вера»
Кончается век, русский век. Как
никакой другой народ, русские на
протяжении этого столетия удивляли
мир своими безумствами, героизмом,
жертвенностью, интеллектом,
духовностью, стойкостью. Но итоги века
не в нашу пользу. Мы поставили на «красное»
и проиграли. Как пишет философ, «русский
этнос находится в ситуации
психологического исчерпания. Распад
СССР — это не просто гибель империи,
это самоуничтожение метрополии. У
народа уже нет былой пассионарности,
идет какое-то самосокращение, уход в
себя». Бурный исторический поток
относит нас на периферию истории.
Страна потеряла перспективу. Кажется,
вместе с веком кончится и Россия.
Суетливая смена реформаторов,
выступающих в качестве спасителей
Отечества, лишь подчеркивает уныние,
безнадежность одних и наглость,
беззастенчивость других. Собственно,
об этом книга стихов Владимира Шуваева
«Последняя вера». Эта книга —
биография русской души конца
двадцатого века. Это и книга покаяния,
и книга оправдания. А в художественном
плане выход ее, может быть, одно из
самых значимых событий литературной
жизни не только Воронежа, но и России.
Тема духовного, душевного,
исторического сиротства, чувство
пространственно-временной
окраинности, ощущение конца,
апокалиптичности — это и фон, и
предмет поэзии Владимира Шуваева. Но
поэт редко отстраняется, обособляется,
он творит и живет «на краешке века
родного». Именно родного, где автор не
холодный созерцатель. Его
нравственное кредо — «Быть похожим на
всех и виновным во всем…»
Ностальгируя о прошлом, поэт вовсе не
имеет в виду политический режим.
«Эта партия сыграна. — И, задумчив на
вид, — У асфальтовых выбоин, — Мертвый
Ленин стоит», — констатирует он. И
когда утверждает, что «потеряла Россия
еще одну веру», то, конечно, имеет в
виду не христианское понятие веры.
Вера у Владимира Шуваева — это прежде
всего вера в добро, справедливость,
способность личности противостоять
разлагающему нигилизму, духовной
энтропии. Он не заблуждается насчет
истоков сегодняшнего развала. В
стихотворении «Кровь» он дает
предельно жесткий ответ на вопрос,
почему сейчас у нас нет «ни весны, ни
страны». Стихотворение, посвященное
расстрелу царской семьи, уже в первой
строфе выходит за пределы конкретного
события:
Кровь отер с франтоватых сапог,
В рот воткнул папироску.
До свиданья, Россия и Бог!
Здравствуй, Яков Юровский!
Но Россия — страна особая. «Только
Богу подвластна она», — утверждает
поэт. Для него «Русь пошла от Бога. — А
не от денег и ума». А посему любой тиран,
любой режим не мог покуситься на
главное — русскую душу, ее тайную
свободу. Именно поэтому
…в домах, что до крыш занесло,
Мы, «совки» и калеки,
Дольше всех сохранили тепло
В этом вымерзшем веке.
Государственное бытие всегда было
внешним по отношению к жизни русской
души. Государство жило по своей логике,
как надличностная структура. Из
необходимости Державы, у которой был «устойчивый
почерк в минувших веках», и
онтологического наличия Родины,
помимо которой «Слава Богу, ничего не
надо», поэт синтезирует понятие Третья
Россия. Третья Россия — это некий
идеал национального бытия, где нет
конфликта между внутренним и внешним,
это «вера и счастье» поэта, страна
русской совести. И все герои
стихотворений Шуваева от Солженицына
до перевозчика Иванова — они все
жители «любимой» Третьей России. И
жить в ней — это значит жить в Духе, во
имя Добра и Красоты. Другую жизнь поэт
просто не принимает. В споре с теми,
кому «жизнь дается», он отмечает: «Скажу
потом, что жизнь мне не дается — Лишь
потому, что я ее люблю…»
Устремленность к идеалу, служение
высшему смыслу и трагическая
невозможность достичь гармонии,
трагическое расхождение горнего и
дольнего — все это рождает горькое
признание: «Бог не создал для русского
сердца приют».
Для Владимира Шуваева единственная
реальность, которую он признает — это
реальность жизни души, ее бессмертия.
Вне зависимости от того, «какое милое у
нас тысячелетье на дворе», поэт судит о
власти, о государстве с позиций
наличия или отсутствия незримой,
идеально-духовной стороны жизни
человека.
Русская душа, духовное бытие
русского человека — пожалуй, главная
тема поэзии Владимира Шуваева.
Мучительно раздумывая о душе, поэт в
стихотворении «Наследие» дает ей
такое определение:
За калиткой — истины простые:
Край проулка. Небо. Косогор.
Русские леса «невыездные».
За рекой заброшенный собор.
Что же тут наследовать? — Не знаю.
Чистый стол. Непраздное житье.
Русская душа невыездная…
Вот и все наследие мое.
В другом стихотворении автор рисует
форму существования русской души. Он
утверждает, что
…мы вверены Небу Ночному.
И куда б ни спешил ты, любя,
Лишь к тревожному Звездному Дому
Ностальгия уводит тебя.
То «подкоркой»,
То тяжкой ракетой
Сквозь холодные окна ночей
Мы стремимся от тесного света
К бесконечной природе своей.
Острым поэтическим чутьем Владимир
Шуваев ощущает, что всему этому
приходит конец. Вслед за Солженицыным
он мог бы повторить: «Целились в
коммунизм, а попали в Россию». Он видит,
что наступает «пора волкодавья» и «денежный
век гробовой». Под красивыми лозунгами
у народа «на трагическом душеповале»
отнимают самое главное.
Необольшевикам, горе-реформаторам он
зло бросает: «Мертвым свобода уже не
нужна… И тут же задается вопросом:
Кто тебя погоняет?
Чем ты горько пьяна?
Атлантида родная! Дорогая страна!
Но было бы большой ошибкой
обозначить Владимира Шуваева
примитивным русофилом и ставить его в
один ряд с ностальгирующими «совками».
Шуваев поэт экологического сознания,
поэт, остро переживающий пределы
развития нынешней потребительской
цивилизации. В биографическом
стихотворении он пишет:
Я с сорок шестого! Я землю застал
Еще в дни ее золотые.
Я в чистые реки с обрыва нырял,
В последние реки земные.
Кризис конца века у него многомерен,
многозначен.
Уходит Россия…
Мальчишка босой
Играет с чернобыльским светом.
Уходит душа! Как уходит Толстой.
Как вера уходит — из века.
Отсюда и желание вернуться назад, в
прошлом обрести покой и гармонию:
И душа,
Как на нерест,
Идет — на исток,
К голубым океанам Последней свободы.
Владимир Шуваев, может быть, острее
других своих сверстников чувствует
экологический апокалипсис,
трагический разлад между природой и
человеком, который в своем эгоизме
забыл о единстве всего живого.
Поэтическое прозрение Шуваева рисует
картины страшные и жуткие. В «Прощании
с веком» он пишет: «Земля — Со скальпом
снятым — Лысеет впереди». А в «Истории
на Арале» (в самом названии уже скрыт
горький, трагический парадокс века) он
подчеркивает органическое единство
всего сущего:
Душа погибает, как море…
И мертвые лодки —
По мертвым лагунам плывут.
Поэт предсказывает, что в конце концов
Назад к Гармонии и Богу
Рванут двуногие стада!
Но там… Ни перышка, ни речки,
Ни ветра свежего вдали…
Лишь голый разум человечий
Над мертвой падалью Земли.
Высшим достижением поэтической
мысли Владимира Шуваева в этом плане
несомненно является стихотворение «Зверинец».
Я смертельно боюсь обезьян.
Сколько в них первобытной печали!
Человечество смотрит в туман,
В роковые последние дали.
Здесь даже не идея цикличности
эволюции человека. Это взгляд в бездну,
это прозрение конца Истории. Но
сознание поэта не принимает такого
исхода:
Я смертельно боюсь обезьян.
Я не верю, что мы… обезьяны.
При всей русскости, укорененности
Владимира Шуваева он является поэтом
планетарного мышления. Он слышит, «Как
ночами хрустящие кроны — Ломают
тяжелые зимние сны», «Как поутру — У
вышедшей по воду маленькой женщины —
Пьянеют колени на теплом ветру!» И в то
же время у него есть такие строки: «Улетаю
в Непал! — Гималайская горная бездна…»
Он может представить, как «Львы
выходят на берег — К океанским валам».
Он любит жизнь, любит землю, любит
людей и считает, что заблудился не
только русский человек. Вся планета,
все человечество нуждается в новой
философии развития, или грядет
окончательный и бесповоротный конец
Истории. Сам для себя поэт выбрал
позицию стоика. Не заблуждаясь по
поводу духовности нашего времени, он
выбрал свою форму сопротивления: «И
чем ненужнее стихи — тем больше
пишется». Он замечает: «Чем меньше
света — впереди — Тем ослепительнее
души». И его идеал поведения человека
на окраине века явлен в таких строках:
Рабы новаций и наследий,
Судьбу проспавшие в тепле,
Мы в час прощальный,
Час последний
Людьми бываем на земле.
Земля, как лайнер, погибает…
Но, равнодушный ко всему,
Оркестр «Титаника» играет —
И смерть неведома ему.
Кругом пустыня ледяная,
Безумье… Паника… Вода…
Оркестр «Титаника» играет!
Тогда… Сегодня… И — всегда…
Только одна эта поэтическая метафора
снимает с Владимира Шуваева обвинения
в излишней публицистичности. Поэзия
есть все-таки высшее из искусств.
Только в ее власти соединить воедино
музыку, живопись, мысль и слово. Поэзия,
может быть, единственное лекарство
против пошлости.
Не хочется ни с кем сравнивать поэта
Шуваева, но одно только признание, что
«строка о войне — Это точная копия шва
от раненья», ставит его выше всего того,
что в Воронеже зачастую принято
называть литературой. Он никогда не
эксплуатирует тему. Он предельно
искренен и как настоящий художник
всегда стремится уйти дальше своих
предшественников, заглянуть в «роковые
последние дали» на окраине «века
родного». Как человек мыслящий и
чувствующий, он осознает, что все
меньше признаков, все меньше
проблесков в пользу нашего спасения.
Но никто не знает ни своего последнего
часа, ни последнего часа человечества.
Это может случиться в самый
неожиданный момент. Вспомним о
разбойнике, распятом вместе с Христом.
Когда он покаялся в грехах своих,
пожалел невинно осужденного, когда он
поверил в Спасение, Иисус сказал ему: «Истинно
говорю тебе, ныне же будешь со Мной в
раю». Можно спорить с поэтом о том, что
не бывает первой и последней веры, но
его книга как раз об этом. О поиске
настоящей, последней, единственной
веры. В программном стихотворении
Владимир Шуваев пишет:
Разбазарив себя понемногу,
Но души не отдав никому,
Ты поверишь последнему Богу,
Как никто не поверит ему.
Сколько смеха и слез растеряли,
На житейских дорогах пыля,
Чтоб остались в одном экземпляре
Эти: Вера, Любовь и Земля.
Пережив соблазны, заблуждения,
Россия сосредоточивается,
возвращается к истокам. В этом надежда.
|
