|
П. Кузнецов
Рассказ
Печь ревела. Языки пламени,
облизывая плиту, летели дальше,
ударяясь о встроенную паровую трубу,
раздваиваясь вокруг нее, обвивая
железную водяную бочку, устремлялись
к самому дымоходу, иссякали и дымом
уходили в небо.
Мишка стоял посреди бани и
плакал. Слезы счастья и радости, горя и
негодования, изумления и восторга
переполняли его еще детское сердце,
лились обильно, размазывая по лицу
глину.
Он не скрывал слез и плакал
в голос. Его никто не мог слышать.
Вусмерть пьяный отец лежал у порога
без движения.
Мишка насобирал прямо на
полу щепок, обрезков и, открыв топку,
бросил их в огонь. Печь вздохнула,
будто живая.
— Хорошо, что летом не надо
идти в школу, — неожиданно для себя
заключил Мишка.
Мысли кружились в голове,
цеплялись за слова и предметы. Вот
теперь эта школа в голову влезла. Так и
быть: год еще выдержу.
Учился он плохо и брал в
руки учебники, чтобы только как-нибудь
добиться учительского милосердия,
получить тройки и переползти в
следующий класс. Все ради мамки. А то
давно бросил бы да с отцом на калым
ушел.
У них в школе уже год
работает учитель из Казахстана: не то
беженец, не то перебежчик. Так он
говорил, что калым — это плата за
невесту у казахов. И платить надо ее
родителям — ой, много. Баранами,
кобылицами и тканями, и деньгами
одаривать всех ее родственников.
Тогда почему отец, когда
уходил на наемные работы,
предупреждал всех домашних:
— Ухожу на калым! — Мысли
запутались.
Становилось жарко. Отец
перевернулся на спину и, раскинув руки,
захрапел. Отец приезжему учителю тоже
печь ставил. Тот позвал его посмотреть,
почистить. Отец обсмотрел все, языком
поцокал и сказал:
— Петрович, в чужие работы
не лезу, не хвалю, не хаю. Хотишь, чтоб
печь хорошая была — давай энту
выбросим, другую поставим.
На том и порешили. Два дня
работали. Папка тогда постарался от
души. Один дымоход с задвижками прямой
сделал для разжижки в тихую погоду,
когда нет тяги. Другой, как и положено,
— через щиток.
Когда огонь разгорался,
прямой дымоход легко перекрывался, и
дым шел через щит, обогревая его. А
щиток был так поставлен, что своими
гранями выходил в три комнаты.
А потом! Мишке стало стыдно.
Он покраснел.
Учитель хорошо угостил их.
Отцу стопку налил, а деньги за работу
мамке отдал. Та — сразу в магазин.
Мишке ботинки купила, сестрам шмотки
всякие. Отец по трезвяне смолчал, а
пьяный ночью в окна стучал, грозился
печь разворотить. Учитель стрелял.
Вверх, правда. Но спокойно и твердо
сказал:
— Еще раз постучишь — весь
заряд в лоб всажу.
Отец уже почти год
учительский дом стороной обходит.
Может, он не боится вовсе, а стыдно ему?
От этой мысли стало
спокойнее.
— Мастер, ты бы давно на «вольво»
ездил, если бы не пил, — назойливо
лезли в голову слова того же учителя,
сказанные отцу. Мишка знал «вольво» по
вкладышам от жвачки. Собирал их, как
все пацаны, но бросил: проку никакого.
— А я пил и пить буду: один
раз живу, — отцовский ответ обидел
тогда его, но другого он и не ожидал.
Тогда же учитель прижал
Мишку к себе:
— Миша, учись у отца работу
делать. Мастер он великий. Но выводы
сделай — тебе цены не будет.
Мишка знал, чему надо
учиться и какие выводы сделать. Пить
он ни за что не будет. Отца хватит.
Пустая бутылка стояла прямо
на сливном отверстии, другая, выпитая
до половины и заткнутая бумажной
пробкой, — в углу. Мишка взял вторую
бутылку, с хлопком сорвал пробку и
вылил самогон в банный сток. В нос
шибанул противный запах. Он вздрогнул
и осознал, где находится. Отец у Фомина
баню ставил. Срубил быстро, а с печью
тянул: то глина плохая, не вязкая, то
песок с примесями — трещины будет
давать. Но главное, и все это знали,
глубокое похмелье тормозило работу.
Фомин, мужик прижимистый,
даже жадный, по-уличному Мосол, пришел
прямо домой:
— Смотри, Просвет, не шали.
За баню не заплачу, пока печь не
поставишь. Даю тебе неделю. Сегодня
понедельник. Знай, в следующий вторник,
утром, печь должна дым пустить. Не
пустит — на глаза не кажись. Все.
Хватит — и ушел. Костлявый, высокий,
сгорбленный, он шел по дороге, будто
что-то искал.
Отец сидел на ступеньке
крыльца, опустив голову. Мишка глядел
вслед и думал:
— А ведь и правда — Мосол.
Мысль ударила в голову
мгновенно:
— Мосол специально споил
его. — Мишка посмотрел на безмятежно
спавшего отца. — Догадка была такой
яркой, неопровержимой и несомненной,
что кулаки сжались сами по себе, в
горле пересохло, — завтра вторник.
Когда с вечера Мишка пришел
сюда за отцом, все подготовительные
работы были сделаны: замешан раствор,
пропилены отверстия под дымоход в
потолке бани и выше, в шиферной крыше,
выложено основание печи и установлена
дверца поддувала. Значит они работали
вместе. Потом Мосол оставил две
бутылки самогона и ушел. Его расчет
был верным, отец, видно, засосал одну
бутылку сразу, потом вторую до
половины.
Мишка, перекрестившись,
решился:
— Господи, помоги, — так
всегда перед началом работы говорила
его бабушка.
Он проложил три ряда
кирпичей по всему периметру печи и над
поддувалом установил дверцу топки,
закрепив ее точно так: закрутил
проволоку за дверцу и концы проволоки
запустил в кладку. Установив
металлические поперечины, Мишка над
поддувалом приладил колосники.
Печь ставилась в бане, и он
понял назначение толстой чугунной
трубы и бочки. Труба — под пар, бочка —
под горячую воду. Их надо вмонтировать
в печь. Пламя должно обвивать чугунную
трубу, потому ее место — сразу за
топкой.
За колосниками Мишка
положил на ребро два кирпича поперек
печи, а за ними горизонтально
установил трубу. Он приподнял ее,
чтобы перекрыть свободный пролет
пламени, чтобы оно разделилось трубой
надвое. За трубой сразу, теперь уже
вертикально, поставил бочку под
горячую воду.
Теперь надо было
возвращаться к топке. Он знал, что
только отец выкладывает топку в виде
трапеции. Ее так и зовут — топка
Просветова. Как ее делать тоже знал:
видел не раз.
Трапеция перевернутая. И
верхнее большое основание — плита.
О трапециях, квадратах,
цилиндрах Мишка знал все. Бывало, на
уроке геометрии никто не знает ответа,
а он, Мишка, знает, но чаще молчит. Если
же учительница спросит его, отвечает
охотно. Весь класс недоуменно таращит
глаза.
— Ну ты, Мишка, — Пифагор, —
кричит на весь класс Серега-Усач.
Серегу прозвали Усачом за
рано обозначенные усы, а от усов —
Тараканом. Он за Усача не обижался, а
за Таракана мог и в морду съездить.
Топка получилась отцовская.
Мишка положил на раствор плиту. Она
накрыла и топку, и часть трубы для
подачи пара. Отверстие трубы от стены
он заложил кирпичами, а второе,
выходное — как раз получилось
заподлицо со стенкой печи. Даже
почудилось, как паром вырывается из
него скопившийся в камнях жар.
Мишка вел кладку и видел
огонь. Языки его, казалось, обжигают
руки.
— Может, это и есть душа, о
которой говорит папка, — вспомнилось
ему отцовское назидание: «Мишка, что б
ты ни строил, в работу душу вкладывай».
А отец его умел работать, ни
одного лишнего движения. Три
подсобника еле успевают готовить
раствор, подавать кирпичи или
подтаскивать бревна, выполнять другие
его команды. Папка в работе делается
высоким и красивым, он, Мишка, гордится
им.
Мишка успокоился. Основание
печи, по всему видно, было рассчитано
отцом, и сын разгадал замысел, потому
что все получалось, как говорил
старший Просветов, один к одному.
За бочкой с водой
оставалось пространство длиной в
кирпич. Он понял: это для дымохода, и
отверстие в потолке по вертикали
совпадало.
Мишка выложил заднюю стенку,
установил перемычки, и печь приобрела
правильную прямоугольную форму.
Теперь предстояла самая
ответственная часть работы: вывести
дымоход. Почитай, метра четыре трубу
гнать надо. Отверстия в потолке и
шиферной крыше звали вверх.
Он вертел кирпичи в руках,
прикладывал их и так и эдак: надо, чтоб
связка была. В обычной кладке понятно:
верхний кирпич перекрывает половинки
двух нижних. Здесь совсем другое. Он
стал пробовать насухую, без раствора.
Не зря учитель уговаривал
его не бросать школу, грамоты
набраться.
Тогда Мишка задумал уйти и
стал убегать с уроков. Алгебру,
геометрию отсидит — и в бега.
Он основательно
подготовился к разговору с директором.
Но разговора не получилось.
Через полуоткрытую дверь
долетали фразы про спасение нации, про
коммунизм, куда всех гнали стадом, про
партийные, комсомольские собрания и
билеты — всего этого Мишка не понял.
Но когда про него речь зашла,
прислушался.
Учитель горячился:
— После вашей проработки,
Михаил Михалыч, Просветов бросит
школу. А ему грамотенки набраться надо.
— Что ж, по-вашему,
Просветова наказывать не надо? Что вы
его все время защищаете? Курит,
понимаете ли, с уроков убегает, учится
плохо.
— Да я не про то. Разрешите
мне с ним поговорить последний раз.
— Ну, смотри, Петрович. За
Просветова спросим на педсовете по
всей строгости, — сдался директор.
Мишка удивился, как учитель
разгадал его замысел.
— Михаил, — он так и сказал
«Михаил», что очень понравилось Мишке.
Так, по-взрослому, с ним еще не
говорили.
— Ты думаешь, что уже умеешь
строить и работать, как отец. Нет, Миша.
Дома будут не такими, как у нас в
деревне. Они будут высокими и
красивыми, двух-трех уровней, с
переходами, оранжереями, зимними
садами и бассейнами. Ты должен
научиться строить такие дома.
Учитель назвал строителей
главными людьми на земле. Он так
интересно рассказывал о Бухаре,
Самарканде, Семи чудесах света, что
Мишка окончательно решил:
— Еще год перекантуюсь.
После девятого — в строительное
училище. Дальше видно будет.
Он повернул в руках кирпич и
начал кладку дымохода. Четыре кирпича
легли, образовав правильный черный
квадрат посередине. Во втором ряду
кладка смещалась на полкирпича против
часовой стрелки, и угловые стыки
перекрывались. Третий ряд оказался
повторением первого, четвертый —
второго.
— Чет-нечет, — заключил
Мишка и обрадовался открытию.
Кладка пошла. Теперь
главное — не затянуть углы. К потолку
он прибил гвоздь и сделал отвес.
Проверил кладку по всем четырем углам.
Закрывая поочередно то один
глаз, то дугой, Мишка, пристукивая по-отцовски
мастерком, решительно ряд за рядом
повел дымоход вверх. Пятнадцатый ряд
точно вышел в потолочное отверстие. Он
поднял ведро раствора на чердак, туда
же набросал кирпичей, влез сам, лег на
живот, потом, положив два ряда, встал и
повел дымоход в шиферное отверстие,
через которое давно уже в небе мерцали
звезды. Полная луна щедро светила в
большое чердачное окно. Снизу, через
отверстие по периметру дымохода,
пробивал свет от лампочки. Молодые
глаза видели все. Руки уже не дрожали.
Кирпичи, как впаянные, блестели в
кладке от косого лунного сияния.
Сердце ровно стучало. Мысли ясны и
суровы.
— Нет, уж. Сегодня все будет
по-другому. К утру печь пустит дым. И
тогда, будь добр, денежки — на бочку.
Он так увлекся, что не
заметил, как подвел кладку под самый
шифер.
Теперь на улицу. Он
приставил длинную лестницу на крышу
так, что боковые ребра ее легли в
шиферные канавки.
Труба над коньком крыши
должна возвышаться на пятьдесят
сантиметров. Не меньше. Иначе тяги не
будет. Это еще пять рядов. Он поднял
ведро с раствором, установил его на
последнюю перекладину лестницы,
поочередно поднял двадцать кирпичей и
уложил их.
Оставшимся раствором
заштукатурил трубу над крышей.
Он сидел на лестнице
опустошенный и усталый. Казалось, нет
сил спуститься на землю.
Мишка озяб, передернул
плечами, слез и зашел в баню. Он глянул
на печь и вздрогнул. Ему вдруг так
сильно захотелось затопить ее, свою
первую в жизни печь, что опять, как в
самом начале, задрожали руки,
заколотилось сердце. Нетерпение было
таким сильным, что он никак не мог
вытащить из отцовского кармана спички.
Тот придавил своим телом полы
телогрейки, и Мишке пришлось
перевернуть отца сперва на один, потом
на другой бок. Отец промычал что-то, от
утреннего холода съежился и, поджав
коленки к самому подбородку, снова
заснул. Он показался сыну маленьким и
жалким.
Мишка насобирал стружек,
уложил их горкой прямо на колосники,
сверху положил стружки и щепки
покрупнее.
Спички ломались несколько
раз, отсыревшая головка отлетала и,
описав дугу, с шипением на лету гасла.
Наконец стружки занялись.
Дым пронизал щепки. Пламя поднялось.
Скоро огонь охватил всю топку. Теперь
Мишка набрал обрезков покрупнее,
завалил ими топку, закрыл дверь ее, а
поддувало, наоборот, открыл.
Печь, казалось, радовалась
огню в своей утробе. Парила.
Он с тревогой оглядывал ее,
любовался, трогал руками. Выскочил на
улицу. Дым ровным, как столб, скопом
весело уходил вверх.
Мишка перекрестился:
— Слава Тебе, Господи! — так
всегда после завершения работы
говорила его бабушка.
Он зашел внутрь и заплакал.
Он не скрывал слез и плакал в голос.
Его никто не мог слышать.
Отец лежал у порога.
* * *
Светало. Слезы унялись.
Стало тепло и уютно. Мишка примостился
в углу на старой фуфайке и сразу уснул.
Истомный крик хозяина
прервал его сон:
— Паразит! Ах, гаденыш!
Перевел кирпич. Триста штук коту под
хвост. Мосол понял, что печь готова,
что поставил ее Мишка, и теперь надо
будет платить, поэтому решил: обвинить
пацана в халтуре.
Мишка оценил обстановку
сразу и выскочил на улицу. Было совсем
светло. Стояла превосходная
серебряная тишина, готовая вот-вот
взорваться от солнца и птичьего пения.
— Куда бежать? У кого искать
помощи?
В памяти сами собой всплыли
будто посланные Божией благодатью
слова:
— Мишку спасать надо.
Надо бежать к учителю.
В разговоре с ним Мишка
сробел. Его беда показалась мелочной,
но все же сбивчиво он передал суть
дела.
Учитель успокоил Мосла
сразу:
— Максимыч, зайдем,
посмотрим, поговорим спокойно, — и
зашел в баню. Изнутри крикнул:
— А ты, Миша, посиди там, на
бревнах.
Голоса долетали
неразборчиво: спокойный и будто
просящий учителя, раздражительный и
злобный Мосла.
Мишка подошел к окну.
— Что тебе надо? Печь горит.
Вода в бочке закипает. Сам видишь.
Жарко. Сухо. Максимыч, заплатить надо.
Постепенно разговор
перешел в торг. Мосол уже собрался
назвать цену, но учитель перебил его:
— Ты, Максимыч, не мешай
грешное с праведным, кислое с постным.
За баню расчитывайся с ним, — он видно
показал пальцем на отца, — а за печь
отдай деньги Мишке и сейчас же.
— Сколько? — насмешливо
спросил Мосол.
— Двести пятьдесят, —
невозмутимо в тон ему ответил учитель.
— Это же грабеж! — вскричал
Мосол. — Пацану, сопляку — двести
пятьдесят тыщ! За что? Да он у меня
выпил больше. — Мосол ткнул пальцем в
отца.
— Он выпил за баню. Это ваше
с ним дело. А ты отдай за печь.
Наступила длинная пауза.
Каждый лихорадочно думал о своем. Один,
как зажать деньги; другой, как из
выжать. И каждый додумался до своего
решения. Первым взорвался Мосол:
— А ты кто такой ему будешь?
Ты что тут права качаешь? Откуда ты
такой умный взялся? — Крик его перешел
в визг.
Учитель выслушал молча и,
когда опять наступила пауза, спокойно
выдал свое решение:
— Хорошо, Максимыч, сейчас
здесь будет участковый. Ты мои
отношения с ним знаешь. Он тебе быстро
впаяет эксплуатацию детского труда.
Ну, и все остальное. Мужик ты умный, все
понимаешь.
Участкового в селе звали
крестоносцем. Крестоносец, если
попадал на усадьбу, обязательно, будто
между прочим, находил железо из
совхозной мастерской, доски из
столярки, электромоторы из котельной.
При этом он не устраивал обыск.
Самогон он находил всегда.
Небрежно показывал пальцем, где
спрятан самогонный аппарат. Все
всегда подтверждалось.
Крестоносца боялись, как
огня, как самой смерти, и слова учителя
«впаяет эксплуатацию», а особенно «Ну,
и все остальное» испугали его. Немного
поразмыслив, Мосол пошел за деньгами.
Старший Просветов вышел из
бани, часто моргая прищуренными
глазами и поправляя всклокоченные
волосы.
Мосол направился к нему,
чтобы отдать деньги сразу и за баню, и
за печь, но учитель заступил дорогу:
— Нет и нет! Деньги только
за печь и только Мишке Просветову.
Старший Просветов
недоуменно хлопал глазами. Вдруг он
запрокинул голову вверх, увидел трубу
на крыше и ринулся в баню.
Фомин нехотя передал Мишке
деньги.
— Михаил, пересчитай — и к
матери, — подсказал учитель. А что
считать: две сотенные и одна —
полтинник.
Мишка, позабыв о
благодарности, как на крыльях, полетел
к мамке. Она на крыльце расставляла
вымытую детскую обувь. Мишка издали
заорал на всю улицу:
— Мама, я печь поставил, как папка!
Вот деньги!
|
