|
В. Варава
Современная ситуация в
России может быть охарактеризована
как «глобальная вестернизация»
общества на всех уровнях: на внешнем —
политико-экономическом и на
внутреннем — религиозно-духовном.
Процесс интенсивной «вестернизации»
говорит о том, что сознательно
отдается предпочтение одной линии
цивилизационного развития. Причем это
предпочтение является не результатом
глубокого продумывания и
апробирования в конкретной культурно-исторической
реальности, скорее, это механическое
перенесение тех норм и стандартов,
которые сформировались в
принципиально ином культурном
контексте. Это не может не вызывать
опасений и закономерных возражений.
Человечество в своих
глубинных метафизических основах —
единый, живой организм. Но
игнорирование культурных
особенностей эмпирического бытия
различных народов — опасная тенденция,
так как если развитие человечества
будет происходить в рамках какой-либо
одной доминирующей традиции, то это
нанесет ущерб остальным культурным
регионам, а в конечном счете сотрет их
с горизонта исторического бытия.
Особое сомнение вызывает
чрезвычайно интенсивное внедрение
американских ценностей в
отечественную культуру. Так, В.Н.
Шердаков отмечает, что «если так
называемая «мировая цивилизация»
овладеет всем миром, то наступит
культурная энтропия — всеобщее
уравнение и духовная смерть. Лишь
очень немногие общие черты будущей
цивилизации человечества можно было
бы выделить ныне как бесспорные.
Европейско-американская цивилизация
— это еще не мировая цивилизация»1.
Это не ксенофобия и уж
совсем не призыв к самоизоляции и
враждебному отношению к внешнему миру.
Это предупреждение и реальное видение
угрозы от асимметричного культурного
развития современного человечества в
сторону американской цивилизации.
В этом контексте
небезынтересны слова Ф. Ницше,
высказанные им еще в прошлом веке: «Мелочность
духа, идущая из Англии, представляет
нынче для мира величайшую опасность.
Чувства русских нигилистов кажутся
мне в большей степени склонными к
величию, чем чувства английских
утилитаристов… Мы нуждаемся в
безусловном сближении с Россией и в
новой общей программе, которая не
допустит в России готовых английских
трафаретов. Никакого американского
будущего»2.
Если оставить в покое
русских нигилистов, то актуальность
сказанного Ницше для сегодняшней
России не вызывает сомнений.
Любая культура имеет свой
защитный пояс, призванный сохранить ее
ядро, в котором концентрируются
фундаментальные ценности. Разрушение
этого защитного пояса ведет к утрате
национальной идентичности. Извечная
беда России — неумение сохранить
защитный слой своей культуры —
приводит к шараханьям в поиске своего
исторического Я. В результате — ересь
отступничества от подлинной
национальной основы и слепое
подражание инокультурным моделям.
В отношениях с Америкой нам
были свойственны две крайности: либо
фанатичная ненависть к ней как к
абсолютно враждебному нашей культуре
образованию, либо не менее фанатичная
«любовь» и слепое преклонение, ведущее
к пренебрежительному отношению к
национальным ценностям3.
Чтобы избежать этих
крайностей, необходимо понять, что
Россия и Америка имеют некоторые
различия фундаментального характера,
коренящиеся в глубинных
мировоззренческих пластах
национального духа. О том, что эти
различия имеются и существенным
образом влияют на отношение нации к
миру, писал выдающийся русский философ
С.Л. Франк: «Существует совершенно
бесспорное, имеющее глубочайшие
исторические корни различие в
основной структуре всего духовного
восприятия жизни и отношения к ней
между русским и западным человеком»4.
Мировоззренческие различия
русской и американской культур
наиболее отчетливо проявляются в том,
как эти культуры воспринимают феномен
смерти. Мировоззрение определяется
тем, каким образом происходит
осмысление человеческого бытия. А сама
потребность в осмыслении бытия может
возникнуть лишь в ситуации возможной
утраты этого бытия. Проблема смысла
жизни возникает у существа,
осознающего свою неизбежную
конечность. Феномен смертности
стимулирует смысложизненную
рефлексию. Эта мысль разделяется и
американскими философами. Так, Л.
Пойджмен говорит: «Несомненность
смерти порождает вопрос о смысле жизни.
Наподобие человека, приговоренного к
смертной казни или смертельно
больного, мы знаем, что все мы в какой-то
мере приговорены к смерти или
неизлечимо больны, но мы стараемся
тысячами путей избегать (flee!) этой
мысли. Так в чем же цель нашей жизни?»5.
Отношение к смерти всегда
есть ее преодоление. Сопоставляя то,
каким образом русские и американцы
преодолевают смерть, мы сможем выявить
некоторые сущностные различия в
мировидении обеих наций.
Рассмотрим конкретное
отношение к феномену смерти в
контексте философских размышлений.
Знаменитый исследователь
истории американской цивилизации М.
Лернер отмечает, что «американцы
избегают задумываться о смерти и даже
не пытаются хотя бы примириться с ней:
они считают предмет слишком
неприятным и отталкивают его от себя,
окружая туманом эвфемизмов и
всевозможных табу — языковых и
поведенческих»6. Далее, в контексте
сопоставления России и Америки, Лернер
делает следующее утверждение о разных
подходах к смерти русскими и
американцами: «Смерть для американца
есть некое нелогичное вмешательство
извне… нечто не имеющее отношения к
жизни. Сравните это почти с
фаталистическим принятием смерти
русскими…»7.
Американец исключает смерть
из жизни, она для него всегда за ее
пределами; русский же, фаталистически
принимая смерть, делает ее фактом
жизни, живет со смертью (русская
пословица «Смерть русскому человеку
свой брат»). Для американца жизнь — это
жизнь без смерти. Для русского жизнь —
это жизнь со смертью. Но разве можно
жить со смертью? Что это за жизнь?
Вот здесь-то и кроется
главное различие в восприятии смерти
русскими и американцами. То, что
русский человек живет со смертью, не
значит, что он живет в смерти8. Все
дело в том, что русское сознание не
отбрасывает смерть в будущее, а
стремится постичь ее, посмотреть ей в
лицо здесь и сейчас, но не для
праздного любопытства, а для
окончательного преодоления. Русский
человек не может жить «нормально»,
забывшись в сладком сне повседневной
суеты, зная (предчувствуя), что рано или
поздно, возможно, нелепо и случайно,
умрет. Русской культуре свойственна
завороженность Танатосом не в меньшей
мере, чем Эросом. «Музыкой смерти
переполнен космос нашей культуры»9.
Но эта завороженность особого рода. В
душе русского человека разыгрывается
следующая драма: если смерть —
абсолютное прекращение (во всех
отношениях) индивидуального бытия, то
тогда жизнь не имеет смысла; такая
смерть насмехается над жизнью,
обесценивает и обессмысливает ее.
Смерть для русского человека —
проблема сверхзначимая, без
разрешения которой все остальное не
стоит даже и начинания. Факт смерти
представляет собой серьезную угрозу
полноценному бытию личности. «Русская
душа особым образом уязвлена фактом
смертного конца человеческой жизни; ее
глубиннейшая метафизика есть метафизика
смерти, в которой очень важен
подсознательный отказ принять нормальность
этого факта»10.
Максимально приблизив
смерть к себе, русский человек слишком
глубоко заглянул в ее недра и
ужаснулся той страшной бездне небытия,
которая разверзлась перед ним. Эта
черная бездна мрака вошла в душу
русского человека и «отравила» его
жизнь (вернее, ее деятельно-оптимистический
настрой). К русскому человеку вполне
применимы слова Ницше: «Если долго
вглядываться в бездну, то бездна
начинает вглядываться в тебя». Отсюда
трагическое ощущение бытия.
Бежать? Куда? Где правда, где
ошибка?
Опора где, чтоб руки к ней простерть?
Что ни расцвет живой, что ни улыбка, —
Уже под ними торжествует смерть.
(А. Фет)
Неудивительно, что,
восприняв смерть слишком близко и
осознав трагический исход жизни
слишком честно, русский человек был
охвачен такой тоской, что он не мог до
конца верить, доверять, радоваться
ничему наличному, здешнему, «мирскому».
Наличное содержит семя смерти, оно
тленно, преходяще, не подлинно.
Нельзя, конечно, сказать, что
русским людям чуждо веселье. Но
русский не может принять этот мир как
первое и последнее пристанище в том
виде, как он есть сам по себе.
Прекрасен мир! Но восхищенью
В иссохшем сердце места нет!
(Ф. Тютчев)
Острое чувство
несправедливости всего природно-социального
устройства бытия трезвит русского
человека, возвращает его из краткого
летаргического сна к смертному
веселью, которое предлагает ему
непреображенный мир.
Это двойственное восприятие
мира, постигающее и фиксирующее
трагический разрыв между видением
благолепия идеального, чистого,
светлого бытия и ощущением скорбной
безнадежности, возникающей при виде
жизни, пораженной вирусом зла, греха и
смерти. «Мир во зле лежит» — это очень
хорошо чувствуется здесь, на Руси. И
нечего приукрашивать страшную правду
бытия, стараясь замазать,
замаскировать, закомуфлировать то, что
в своем онтологическом корне прогнило.
И тоска по подлинному, по нетленному
охватывает все существо русского
человека. И эта тоска перерастает в
надежду, «ибо мы спасены в надежде».
Тоска у русского двояка: это
тоска от тленного (смертного) и тоска
по нетленному (бессмертному). Оттого
она сильней и тягостней, и русский
равнодушно взирает на все мирские,
материальные, косные, «смертные» блага
как на не стоящие обретения по причине
их абсолютной тщетности. Русский
человек буквально воспринял слова
Экклесиаста: «Все суета сует и
томление духа». Но он не мирится до
конца с этим. Царства истины, подлинной
жизни ищет русский человек и поэтому
подвигается на странничество, столь
распространенное в прошлые века.
Русский человек живет в
пространстве постоянного ожидания
горя и беды. Отсюда его вселенская
печаль. Вышеславцев говорит: «Русский
народ боится бедности, еще более
боится труда, но всего более боится «горя»,
которое привязывается к нему. И горе
это как-то страшно является к нему, как
будто по его собственному приглашению…
«горе» здесь сидит в самом человеке …
И пьет русский человек обыкновенно
больше с горя, чем ради веселья»11.
Как в такой ситуации
возможно заниматься вещами «второстепенного»
порядка? Смысла в переустройстве бытия
на политико-экономических основаниях
нет, пока не решен главный вопрос —
вопрос о смерти. Духом глубинной
скорби проникнута душа русского
человека. «В этой жизни всегда будет не
лучше, а хуже. Болезни, смерть близких,
твоя смерть»12. Что толку строить
политико-экономический храм, который
может разрушиться (и разрушается
повсеместно) в любую минуту, пока еще
не построен храм абсолютной Правды, в
котором, с точки зрения вечности, будет
решен вопрос о смерти. Безусловного,
абсолютного ищет душа русского
человека и не удовлетворяется наивным
маскарадом материального быта, не
обольщается «прелестями» мира сего. Но
все долгострадания и долготерпения
русского народа не напрасны. «Ибо
знаем, — говорит апостол Павел, — что
вся тварь совокупно стенает и мучится
доныне; И не только она, но и мы сами,
имея начаток Духа, и мы в себе стенаем,
ожидая усыновления, искупления тела
нашего» (Рим. 8, 22–23).
Не напрасно страдают на Руси
порой так тяжко и мучительно. В своей
глубине русский человек понимает, что
политика и экономика не спасают
человека, что они не решают ни одной из
главных, экзистенциальных проблем
личности, а наоборот, анастезируют
человеческую душу, ввергая ее в «прелесть»
стремления к материальному комфорту и
отдаляя ее от разрешения самого
важного.
Сознание русского человека
перегружено нравственной и
экзистенциальной рефлексией, которая
парализует экономическую и
политическую активность. Эта
рефлексия во многом стимулирована
небезразличным отношением к смерти
как высшей неправды бытия. Смерть на
Руси перерастает в нравственную
проблему общенационального характера.
Тема смерти становится одной из
магистральных в русской философии. Ее
задача — поиск путей преодоления
смерти как высшего зла, как знака
онтологического распада бытия13.
Утонченная уязвленность
смертью тормозит, блокирует, подрывает
кипучую волю человека-делателя. И вот
эта нерастраченная в веках
нравственная энергия, сбереженная для
самого главного, пульсирует, ищет
физического исхода в дело по
преображению мира, в общее, соборное,
вселенское дело по приостановлению
абсурдного глумления над живой жизнью,требующей
для своего действительного (не
иллюзорного) становления абсолютной
полноты бытия-смысла. Здесь корень
нигилистического отношения русского
человека к политико-экономическим
преобразованиям, которыми так
отличается сверхактивный в этом плане
Запад14.
Совсем не то в душе
американца. Нельзя сказать, что он не
думает о смерти. Но он способен
максимально отодвинуть, фактически
вычеркнуть смерть из жизни, хорошо
осознавая, что экзистенциальная
рефлексия может парализовать волю к
экономическим свершениям. А если вдруг
появляется тоска и чувство вселенской
тщетности, то под рукой психоаналитик,
помогающий выйти из кризиса тем, что
интерпретирует все запредельные
вопрошания человека в терминах
невроза, и медикаментозным или
психотехническим методом отодвинет на
время «недуг», загнав нерешенную
проблему еще глубже. Американцу вполне
этого достаточно, он довольствуется
суррогатами кратковременного
психоаналитического отдаления
кризисных состояний психики.
Хорошо подметил главное
отличие русского и западного
восприятия смерти Л.В. Карасев: «История
западной философии — это история
кружного пути мысли, создание завалов
на пути к смерти. Русское же изумление
перед смертью вылилось в детский
прямой вопрос, в первый и одновременно
самый последний. Запад думал о смерти
или, в крайнем случае, рассматривал ее
издалека, Россия же дотронулась до нее
рукой, обняла ее и ужаснулась от этой
завораживающей близости»15.
И вот русский человек,
предельно сблизившись со смертью,
осознал неумолимую потребность
избавления от нее. Здесь начинается
подлинно русское преодоление смерти.
Вот далеко не полный перечень
антитанатосных проявлений русского
духа: статус прижизненной смерти
юродивых; духовная практика убогих;
неразрушимость души как потенциальное
бессмертие личности (А. Радищев); «нет,
весь я не умру…» (А. Пушкин); «идея о
бессмертии — это жизнь, живая жизнь» (Ф.
Достоевский); преодоление смерти
любовью (Л. Толстой); «смерть не есть
необходимость безусловная» (В.Соловьев);
«смерть не безусловна и не всесильна.
Она лишь надрывает, надламывает древо,
но она не непреодолима, ибо уже
побеждена воскресением Христовым» (С.Булгаков);
«земная смерть — сверхземное рождение»
(И.Ильин); преодоление зла смерти в
борьбе человека за цельность
объективного самоодержания (Н. Бердяев);
инверсия жизни и смерти как
метафизическое высмеивание смерти в
поэтике Гоголя; «жизнь через истинную
смерть: жертвенное погибание твари как
самоотдача себя Богу» (Л. Карсавин);
преодоление смерти в создаваемых
человеком машинах (Н. Умов);
коммунистическая жажда телесного
бессмертия; «жизнь и бессмертие одно» (Б.
Пастернак); «жизнь — это борьба за
бессмертие» (М. Пришвин).
Все это русский
метафизический бунт против зла и
смерти. Смерть — высшее зло для
русского человека. Он всегда отличался
стремлением к совершенной жизни, в
которой нашла бы свое разрешение тоска
по абсолютной Правде, Справедливости,
Бессмертию. Эта черта очень хорошо
отразилась в русской философии с ее
основными характеристиками —
абсолютизмом, онтологизмом,
космологизмом, стремлением к
вселенскости и соборности16.
Понятно, что уровень
философской рефлексии и стихия
народного сознания несколько
расходятся (хотя и не намного). Но на
Руси именно смерть стала всеобщей
проблемой, проблемой, просочившейся
сквозь всю толщу народного сознания.
Русское сознание делает
смерть значимой для самой жизни, для ее
качества, для ее смысла. Здесь смерть
не отбрасывается на периферию
сознания, но и не делается фактом,
который погружает личность в глухую
пропасть метафизического ужаса и
отчаяния. Русский опыт встречи со
смертью нравственно преображает жизнь.
Здесь жить — значит, по словам В.П.
Фетисова, жить смертью17, т.е.
сделать факт смерти сущностным
моментом бытия, совершить внутренний
поворот к подлинному существованию,
тем самым заставить смерть служить
жизни, ее совершенствованию. Смерть
преодолевается нравственно.
Вселенское задание России —
одолеть смерть во всех отношениях,
добиться бессмертия не только в плане
социальной памяти, но реального
бессмертия всей человеческой
целостности. Всевышний провидел
России такую задачу. Если удастся, вот
тогда Россия внесет свою «лепту» в
сокровищницу человеческой
цивилизации. Что там рыночная
экономика, правовое государство,
гиперкомпьютерная сеть и т.д.? С самой
смертью идет борьба!..
Американское преодоление
смерти — это убирание ее с жизненного
горизонта личности. Здесь стремятся
вычеркнуть смерть из жизни, чтобы
избавить личность от
экзистенциального ужаса перед nihilum для
высвобождения энергии на
экономическую и иную социальную
активность. В определенном смысле на
смерть наложено табу. Чаще всего
возникающие проблемы смерти
разрешаются не в рамках
экзистенциальной рефлексии, а
переводятся в русло биоэтических
вопросов (эвтаназия, ЛСД-терапия и т.д.).
Американцы обременены не
нравственными проблемами воскрешения
предков, а биоэтическими проблемами
эвтаназии: как сделать кончину более
безболезненной и даже приятной. В этом
вся сущность американского духа: жить
приятно, не страдая, и умереть так же
приятно и безболезненно. Такая позиция
может быть названа супергедонизмом:
тотально анестезированный человек и
умереть боится по-человечески.
Американец не хочет страдать ни в
жизни, ни в смерти.
Русский человек ищет
абсолютного бессмертия, жизни вечной и
поэтому приближает смерть к себе,
вступает с ней в прямой диалог, в
непосредственный контакт. Достаточно
посмотреть на то, как русские
относятся к своим умершим. Они боятся
смерти, но если уж пришла беда —
отворяй ворота: держат покойника дома (ср.:
в Америке это не принято, для этого
есть церемониальный зал), ночуют с
покойником, дают волю плачу, голосят,
причитают (ср. сдержанно-торжественное
поведение американцев на похоронной
церемонии). Русские обращаются с
умершими, как дети с куклами: обмывают,
украшают, наряжают, разговаривают.
Итак, смерть соприсутствует
с русским человеком, «висит» над ним.
Каждый день он должен заново решать
фундаментальные проблемы бытия. Ему
некогда заниматься экономикой,
сначала нужно преодолеть смерть, но не
как американец, который «задвигает» ее
в долгий ящик.
И ведь уже многого добился
русский человек на путях
действительного преодоления смерти. И
пускай смерть не побеждена всецело и
окончательно, еще не устранена из
бытия, все же научился русский человек
за мрачным покрывалом беспросветной
ее тьмы прозревать свет жизни вечной и
нетленной. И обретает он покой,
умиротворение и частичку радости
подлинной. Поэтому и умирать не так
страшно и ужасно, и эвтаназия никакая
не нужна.
Для русского сознания
характерна радикальная
двойственность восприятия бытия:
смертное начало жизни приводит в
отчаяние, вгоняет душу в страшную
тоску, а соприкосновение с жизнью
вечной дает истинную радость и
православное служение Богу. Если уж
скорбь, так скорбь до конца, до самого
днища, а если радость, так уж до предела,
до дикого экстатического восторга,
способного перевернуть весь мир.
Именно в этом находит наивысшее
воплощение радикализм души русского
человека, его полярное сознание и
антиномическая сущность. И совсем не
двоеверие (т.е. разрыв между языческим
бытовым укладом, народными
верованиями и требованиями якобы
чуждого стихии народной души
христианства)18 составляет
основное противоречие и загадку
русской религиозной психологии.
Радость и скорбь доведены до предела. И
наверно поэтому быт у нас наиболее
неустроенный, а религия — самая
совершенная.
Американцы преодолевают
смерть на долгий период, расчищая себе
пространство от ее угнетающего и
деструктивного воздействия. Человек,
находясь в американском социуме, может
«расслабиться», занимаясь
экономической, политической,
технократической деятельностью, одним
словом, быть бизнесменом, т.е. занятым
человеком, но не борьбой со смертью, а
борьбой за свое материальное
благополучие. «Все высшие ценности
американской культуры связаны с силой,
с пульсом жизни, в ней нет места
размышлениям над ценностями, лежащими
за жизненными пределами; американцы не
видят смысла и в том, чтобы попытаться
переосмыслить некоторые повседневные
ценности в печальном предвидении
смерти»19.
Профессор Г. Тонн в своей
книге «Человеческая дилемма. Человек в
поисках смысла в жизни» передает
наиболее типичное для американцев
отношение к смерти. Он следующим
образом формулирует основную проблему
человека: «Человек рожден, чтобы
умереть; только человек осознает свою
смертность, но у него есть сильнейший
биологический импульс к жизни»20.
Итак, с одной стороны —
желание жить, с другой — осознание
неизбежности смерти. С двумя этими
мыслями человеку жить очень трудно.
Тонн ставит перед собой задачу:
примирить факт неизбежной смерти с
желанием жить. Он понимает, что
осознание факта собственной
смертности может привести человека в
состояние скуки, уныния, а порой и
ужаса. В результате — парализация
жизненной активности личности и,
возможно, печальный исход.
Где же выход? Логика
рассуждении Тонна следующая:
поскольку человек знает, что нет ни
истинной ценности, ни подлинного
смысла в жизни, то он должен жить так,
как будто эти ценности объективно
существуют. Только таким образом, притворясь,
мы сможем превратить трагический факт
своего существования в приятное
времяпрепровождение. «Так как мы
выбрали жизнь, то зачем жить в муках?
Жизнь по большому счету может быть
тщетной, но в наших силах сделать ее
увлекательной (exiting)»21.
М.М. Бахтин назвал бы это
самозванством. Вся его работа «К
философии поступка» представляет
собой полную противополжность
вышеописанному американскому подходу.
Позиция Бахтина — это позиция
абсолютного вовлечения в жизнь, это
боязнь оказаться случайным, сторонним
наблюдателем в жизни, пройти по
касательной. Отношение Бахтина к миру
— это отношение нудительной
участности ко всему миру. «Я —
единственный ни в один момент не могу
быть безучастен к действительной и
безысходно-нудительно-единственной
жизни… ибо действительно быть в жизни
— значит поступать, быть не
индифферентным к единому целому»22.
С этой точки зрения позиция Тонна
может быть охарактеризована как
позиция «безответственного неучастия
в бытии». Это одна из причин
американского отношения к жизни как к
вечной стремительности, бесконечному
скольжению по поверхности.
В целом подход Тонна
совпадает с оценкой американского
отношения к смерти, данной Лернером:
избегание смерти любой ценой,
погружение себя в бездну кипучей
социальной активности, стремление к
приятной, безответственной жизни.
Не то в России: здесь смерть
— укор, смерть — принуждение, смерть,
требующая подлинного преодоления,
создает пространство особого, «тяжеловесного»,
серьезного восприятия жизни, которое
не способствует экономическому
процветанию (в западном смысле). Этим
отчасти и объясняется феномен лени в
характере русского человека,
бросающаяся в глаза бытовая
неустроенность, общая «недоделанность»
культуры, недоводимость до конца
начатого дела и т.д. Русский человек
способен на подвижничество души,
американец же на подвигание природы.
Американцы с поразительной
точностью восприняли 67-ю теорему
Спинозы («Этика», ч. 4): «Человек
свободный ни о чем так мало не думает,
как о смерти, и его мудрость состоит в
размышлениях не о смерти, а о жизни”23.
Для американцев все, что
касается предельных оснований бытия,
объявляется практически не годным.
Отсюда ведущий жизненный принцип — «знаю
как» («know how»), но «не знаю зачем».
Знаменитый философ П. Эдвардс (редактор
8-томной философской энциклопедии) «разделывается»
со всеми высшими телеологическими
вопрошаниями личности, связанными с
вопросом «зачем». Он просто называет
их «безответными», лишенными смысла,
или просто человеческими жалобами, а
не логически корректными вопросами, на
которые может быть дан ясный и четкий
ответ24.
Американцы способны
ответить на вопрос «как быть в мире,
чтобы достичь максимального
экономического благополучия», но
вопрос «зачем само благополучие, к
чему оно ведет в конечном счете» им не
под силу. Да и не стоит им
задаваться, чтобы не «застрять»
навечно в рассуждениях, а преуспеть в
бизнесе.
У русских иначе — пока не
будут знать метафизическое «зачем», до
тех пор, пока не достигнут высшей
Правды и Справедливости, делать ничего
не будут.
Вот поэтому он и не хочет
обустраивать себя с точки зрения
материального комфорта: и так сойдет,
что есть, тому и рады, большего не надо,
лишь бы беда не пришла.
Американец не согласен жить
где попало и как попало. Самосделанный
мир на принципах гиперматериального
комфорта — первое условие его бытия. И
не сидится ему на месте, и отправляется
он на поиски волшебной страны
Эльдорадо, только ищет американец не
запредельного высшего царства Правды
и Справедливости, т.е. духовного, как
русский, а земного царства
материального достатка. Эту разницу
хорошо подметил Г. Гачев: «Американцу
ubi bene ibi patria (где хорошо, там и родина).
Русскому же ubi patria ibi bene (где родина, там
и xopoшo)»25.
Для русского главное в жизни
— обрести Бога, преодолеть смерть,
найти высшую Правду26. Все
остальное — средство к достижению
этих целей. То, что для Америки цель,
для России — средство. Отсюда и такая
разница в экономико-технократическом
плане при одинаковых физиологических
потребностях.
Слишком легкое отношение
американцев к жизни, минимальная
забота о запредельном высвобождает
максимальную энергию для
экономических, технократических
преобразований.
России свойственна
максимальная озабоченность
запредельным, влекущая минимальную
заботу о наличном, бытовом комфорте,
что в общем не ведет к интенсивному
экономико-технократическому
преобразованию мира.
Американец работает на тело,
для тела, да и телом. Русский же
работает на идею, за идею, идеей. «Энтузиазм
труда» — максимальное поднятие
русского тела на труд, но не для тела, а
для великой идеи. Американцу не нужна
идея, для него главная задача
заключается в стяжании материальных
благ, что в конце концов, может быть, и
душу чуть-чуть согреет.
Итак, всем строем своей души
русский не приемлет смерть, смерть как
абсурд, смерть как небытие, смерть как
высшую несправедливость и зло. И такое
отношение к жизни в основном
сформировано Православием: принятие
Православия означает непринятие
смерти. Вместе с отчаянием приходит и
надежда, а с ней и спасение. Чем сильнее
ощущение тьмы смерти, тем сильнее
видение света жизни, подлинной,
исконной, вечной. Православие дарует
человеку эту несказанную радость.
И не зря Православие, будучи
духовным фундаментом национального
самосознания русских, всегда
стремилось воспитывать сдержанно-пренебрежительное
отношение к мирским благам, делая упор
на духовно-нравственное начало в
человеке27. На Руси всегда ценился
монашески-аскетический идеал. Отсюда
безмерная щедрость русского человека,
готового отдать «последнюю рубашку».
Эта иррациональная щедрость
противостоит рассудительно-скупой,
небескорыстной западной
благотворительности.
Протестантизм, в отличие от
Православия, примиряет религиозные
вопрошания личности с материальным
преуспеванием в земных делах. Здесь
материальное и духовное хорошо «ужились»
вместе — одно другому не мешает.
Религия санкционирует удачу и успех в
бизнесе: стыдно быть не богатым, а
бедным.
Протестантизм (будучи, в
свою очередь, ценностным основанием
американской цивилизации) является
моральной санкцией и оправданием
главного смысла существования Америки
— все большего и большего
технократического преобразования и
экономического обустройства
десакрализованного, обмирщенного
пространства. Принцип религиозного
плюрализма и свободы вероисповедания,
позволяющий сосуществовать различным
протестантским конфессиям-сектам, —
не свидетельство большой духовной
свободы, а наоборот, это неспособность
к совместному духовному молитвенному
общению и соборному единству во Христе.
Итак, вся Россия — большой
монастырь, здесь духовно становятся
чище. Русский — страдалец, скиталец
духа; но страдание здесь не самоцель,
через него входят в мир Добра и Правды,
обретают высшую радость. И смерть
здесь не помеха, а помощница. Основные
принципы жизни — соборность и
жертвенность: человек живет не для
себя и в себя, а из себя и для других. И
несмотря на внешнюю замкнутость и
угрюмость, душа русского человека
всегда открыта, да так открыта, что
способна объять весь мир в глубинном
акте любви и сострадания. Но чего не
может Росиия, так это отдать себя на
откуп Промышленности в ущерб Высшему
ПРОМЫСЛУ, который замыслил ей особую
судьбу, распознавать которую
предстоит всем поколениям заново.
Америка же похожа на большой
пир, бал-маскарад, где люди веселятся,
наслаждаются, живут для себя и в себя, а
в конце уходят, так ничего и не поняв.
Ключевые понятия для Америки —
плюрализм, индивидуализм, атомизм.
Несмотря на внешнюю улыбчивую
открытость, внутри — непроницаемая
закрытость, недоступность до самых
сокровенных глубин души.
Итак, отношение к смерти
можно резюмировать следующим образом.
Для американского мышления характерен
танатосный нейтрализм: смерть не
является тем фактом, который или
придает жизни смысл, или лишает ее
смысла. Смерть как «нелогичное
вмешательство извне» не подрывает
значимости социальной жизни, ибо в
недрах этой культуры выработаны
довольно жесткие механизмы,
защищающие личность и социум от
деструктивного воздействия смерти.
Ирония — один из этих механизмов,
предохраняющий личность от
гиперрефлексии на метафизические темы
по поводу запредельных вопросов бытия,
с точки зрения которых вся
человеческая жизнь превращается в
мертвящий душу абсурд.
Русская философия пытается
понять смысл смерти. Напряженнейшая
рефлексия по этому поводу часто дает
философские «всплески» колоссальной
мощности (Л. Толстой, Н. Федоров, С.
Булгаков).
Массовое распространение
американских стандартов жизни в
России способно нанести вред
защитному слою отечественной культуры.
А таким защитным слоем в самой
последней своей глубине является
Православие. «Православная Церковь
решающим образом содействовала
сохранению нашего национального
единства, выступая в качестве
единственно организованной и
централизирующей силы русской нации»28.
И мы нисколько не погрешим против
истины, если скажем, что русское и
православное сливаются в единое
понятие29. Что бы там ни говорили,
Православие есть действенная и
действующая сила, которая является
главным фактором, определяющим весь
строй души русского человека.
Православие — центр и сердце русского
сознания, мышления, мировосприятия,
образа жизни в целом. Духовная
ситуация постхристианской эпохи
такова, что русское уже немыслимо без
православного, как и православное без
русского. Не оружием нужно защищать
Россию и не отгораживанием от всего
мира железным занавесом, а
восстановлением и укреплением
Православия.
Американский melting pot (плавильный
котел) способен все без разбора
переплавить, переломать, используя при
этом безошибочную тактику «удара ниже
пояса» — апеллирования к низшим
физиологическим потребностям
человека и быстрый, удобный способ
удовлетворения их с помощью
гипертехнократических приспособлений.
А. Токвиль говорил, что в
мире есть по-настоящему две великие
нации — Россия и Америка, которым
предназначено по воле Всевышнего
распоряжаться судьбами половины мира.
Россия и Америка, чувствуя свое
национальное величие, стремятся «захватить»
весь остальной мир. Сейчас-то и
начинается настоящее духовное
состязание России и Америки.
Мессианизм и чувство уникальности
свойственны Америке не в меньшей
степени, чем России. Достаточно
вспомнить такие эпитеты Америки, как «избранная
нация», «нация-искупительница», «нация-спаситель»,
«реальное воплощение Божественного
пророчества», «Ноев ковчег», «избранная
раса» и т.д. Американцы уверены, что они
лучшая нация, призванная показать
остальным, погрязшим в грехах,
наисовершеннейший образ жизни, тем
самым «спасти» мир.
В условиях политико-экономической
нестабильности России и ее духовно-нравственного
вакуума Америка получила
благоприятную возможность для
воздействия на нее своими культурными
ценностями.
Но американский вариант
развития не приемлем для России, более
того, он ей принципиально чужд. Россия
и Америка — два противоположных
мировоззренческих полюса. России
действительно необходимо идти своим «особым»
(в хорошем смысле) путем, так как именно
русская культура может и должна
сказать свое (выстраданное в веках)
весомое слово о будущем устроении мира.
Россия является наиболее
подготовленной страной для восприятия
фундаментальной переоценки ценностей
в сторону духовно-нравственной аскезы,
которую в ближайшем будущем придется
реализовать, если человечество
захочет выжить. Более того, Россия
может стать моделью умеренного
отношения к мирским благам для
общества безудержного потребления,
каковым прежде всего является Америка.
И именно Православие является тем
основным источником праведности,
который питал, питает и будет питать
Россию. Православие таит в себе ту
духовную глубину и силу, которая
всегда была недоступна, непонятна и
опасна для Запада. Америка приняла
сейчас эстафету у Запада по экспансии
своих ценностей, своего образа жизни
по всему миру. В лице русского
Православия Америка встречает
непреодолимое препятствие. Поэтому
главной задачей и Запада и Америки
было и остается модернизирование,
трансформирование, нейтрализация и в
конечном счете протестантизация
Православия.
Насущная задача заключается
не в агрессивном внешнем
противостоянии Америке, а в умении
показать свою небывалую духовную мощь,
которая неведома и недоступна
западной цивилизации духовной немощи.
--------------------
1
Россия и Запад: взаимодействие культур
// Вопросы философии. 1992. № 6. С. 37. А.С. Панарин
высказывается по этому поводу еще
более радикально: «Главная опасность
для человечества состоит в том, что мир
станет односторонним, техноцентричным
и американо-центричным. Вот тогда его
поджидают гораздо более неприятные
перспективы. (См.: Россия в условиях
стратегической нестабильности //
Вопросы философии 1995. № 9. С. l3).
2 Ницше Ф.
Соч.: В 2-х т. М., 1990. Т. 1. С. 45.
3 Это
типично русское отношение к Западу,
которое протоиерей А. Шмеман
объясняет тем, что изначально встреча
России и Запада носила несвободный
характер. В результате — крайне
противоречивый характер отношений с
Западом: «Или испуг или слепое
преклонение — эти два полюса русского
отношения к Западу сохранятся надолго».
(Шмеман А., прот. Исторический путь
Православия. М., 1993. С. 369).
4 Франк С.Л.
По ту сторону «правого» и «левого» //
Новый мир. 1990. № 4. С. 220.
5 Philosophy. The
Quest for Truth / ed. by Pojman L.P. 1995. Р. 6.
6 Лернер М.
Развитие цивилизации в Америке. В 2-х
т. М.,1992. Т. 2. С. 99.
7 Там же. С.
492.
8 Под
русским и американцем будет иметься в
виду не бесплотный умозрительный
абстракт, а живое, конкретное
воплощение наиболее типичных черт
российской и американской
ментальностей.
9 Исупов К.Г.
Русская философская танатология //
Вопросы философии. 1994. № 3. С. 112.
10 Семенова
С.Г. Тайны Царствия Небесного. М.,1994,
С. 265.
11 Там же.
12 Фетисов В.П.
Философия морали. Воронеж,1995. С. 102.
13 См.:
Сабиров В.Ш. Сотериологическое
предназначение и смысл русской
религиозной философии: Автор. дис. … д-ра
филос. наук. («Практически все проблемы
и идеи русской религиозной философии в
своей онтологической глубине и
духовно-ценностных установках
содержат вопрос о смерти, а его
осмысление и решение задается
исключительно в сотериологическом
русле»).
14 Политико-экономические
трансформации в истории России в
большей степени имеют метафизически-эсхатологический,
а не сугубо прагматический, как на
Западе, исток.
15 Карасев Л.В.
Русская идея (символика и смысл) //
Вопросы философии. 1992. № 8. С. 101.
16 «Главная
задача философии, — по мнению Н.О.
Лосского, — заключается в том, чтобы
разработать теорию о мире как едином
целом, раскрыть сокровенный смысл
вселенского существования». (Лосский Н.О.
История русской философии. М., 1991. С.
516).
17 См.:
Фетисов В.П. Указ. соч. С. 89.
18 См. у Г.
Федотова: «Родовые начала славянского
быта глубоко срослись с христианской
культурой сердца в земле, «которую всю
исходил Христос…». (Федотов Г.П. Судьба
и грехи России. М., 1991. Т. 1. С. 43).
19 Лернер М.
Указ. соч. С. 100.
20 Tonne H. Human
Dilemma. Finding Meaning in Life. N.Y., 1980. P. 5.
21 Там же. P.
251. Диссонансом звучат слова русских
философов. Ф. Достоевский: «Я думаю,
самая главная, самая коренная духовная
потребность русского народа есть
потребность страдания, всегдашнего и
неутолимого, везде и во всем». (Достоевский
Ф.М. Возвращение человека, М.,1989. С.
208); Л. Карсавин: «Страдать же надо
реально, а не в сонном мечтании.
Страдание — великий дар, печать
избранности и благородства». (Карсавин
Л.П. Религиозно-философские
сочинения. Т. 1: О личности, М.,1992. С.
15).
22 Бахтин М.М.
К философии поступка. Киев, 1994. С. 42, 43.
23 Спиноза Б.
Соч.: В 2 т. Т. 2: Этика, М., 1957. С. 576.
24 См.: Edwards P.
«Why» in The Meaning of Life. N.Y. 1981. P. 227.
25 Гачев Г.
Американский образ мира, или Америка
глазами человека, который ее не видел
// Европа + Америка. № 2. С. 52.
26 Русское
слово «правда» связано с
представлением о Божественном
миропорядке. См.: Успенский Б.А. Краткий
очерк истории русского литературного
языка (XI–XIX вв.) М., 1994. С. 191.
27 Русское
слово «бедность» не связано с
материальным недостатком. Русская
бедность от беды, от острого,
болезненного ощущения ее
неотвратимости. Отсюда — «бедность не
порок».
28
Экономцев И. Византизм, Кирилло-Мефодиево
наследие и крещение Руси в Православие.
Византия. Россия. М., 1992. С. 17.
29 В
последнее время тезис о каком бы то ни
было тождестве русского и
православного вызывает, мягко говоря,
неодобрительную реакцию. Не редуцируя
вселенскую сущность христианства к
его этноконфессиональной рецепции,
необходимо указать на огромную
значимость Православия для России как
в плане сущего (роль Православия в
становлении российской цивилизации),
так и в плане должного (Православие
как проективный идеал, оказывающий
колоссальное преображающее и
воспитательное воздействие на русское
сознание).
|
