|
Воспоминания о блаженной
Феоктисте
 Первые встречи мои с
матушкой Феоктистой Михайловной
относятся к 1928 году. Из них я помню
ясно только две – в доме нашего
покойного батюшки отца Митрофана. (Прот.
Митрофан Бучнев подвизался в 20-е годы
в Воронеже. Оставшись без прихода,
продолжал регулярно служить молебны,
во время которых многие исцелялись).
Лето, больной сердцем
батюшка лежит в маленьком своем
палисадничке на складной кровати. Он
в белом холщовом подрясничке, как
всегда бодрый духом. Около него на
табуретке сидит матушка Феоктиста
Михайловна и кормит его виноградом.
Это маленькая сгорбленная
старушечка, покрытая белым платком.
Глаза у нее большие, голубые, и лицо в
морщинках. Батюшку она очень любит и
пришла проведать его. Батюшка
отвечает ей такой же любовью. Он чтит
ее и внушает глубокое уважение к ней
всем своим домашним и окружающим его.
И второй раз, помню, видела
я матушку Феоктисту Михайловну в
домике у батюшки. Она сидела спиной к
окошку, а батюшка напротив нее у
печки. Не помню всего разговора их, но
запомнила слова матушки,
относившиеся ко мне: «Ты мне дашь сто
рублей?» Я не задумываясь, с радостью
ответила: «Дам, дам». А матушка,
обращаясь к батюшке, сказала: «Отец,
она даст?» И батюшка подтвердил мои
слова. Дальше не помню.
22 марта (по церковному
календарю) 1930 года скончался наш
батюшка – далеко от нас, на чужбине.
Мы были в большом горе и даже в каком-то
недоумении. Мы не могли себе
представить, что батюшка мог умереть,
да еще так скоропостижно, и первое
время по получении этой вести просто
не верили в его смерть. Думали, это
умер кто-то другой и нам ошибочно
сообщили. Но то была правда. Мы
осиротели, стали страшно одиноки
душой, и вот тогда пришла к нам в дом
матушка Феоктиста Михайловна.
В одной из наших комнат,
которую мы называли столовой,
матушка сидит с нами за столом, а мы –
Поля и я – радуемся ей, как дети, и не
знаем, как выразить свою радость. В
это время входит моя дочка Нина семи
лет, и я говорю ей: «Ниночка, подумай,
это матушка Феоктиста Михайловна к
нам пришла», и вдруг замечаю, что лицо
ее выражает смущение, и она шепчет
мне: «Мамуля, я ведь не знала, что это
матушка, а мы стояли с Надей около
парадного и вдруг видим: какая-то
бабушка перелезает через канаву
около трамвайного пути, да так смешно
перелезает, чуть ли не ползком, а я и
говорю Наде – вот бабка чудная какая».
Ей было жалко и стыдно теперь за смех
свой, а я и говорю ей, что никогда
нельзя смеяться над старыми и
убогими.
Матушка посидела с нами
недолго, а потом прошла по коридору к
соседям. Дома была Наталия
Алексеевна; матушка звала ее «барыня».
Матушка и там посидела немного,
поговорила. Я была с ней там и
радовалась, а она сказала Наталии
Алексеевне, указывая на меня: «Вот
как мной барышня рада». Матушка ушла
скоро.
С этого времени она часто
приходила к нам в разное время и
иногда оставалась ночевать.
Приходила чаще одна, а от нас ее
провожал кто-нибудь из девчат.
Уходила матушка очень-очень рано
утром – еще было темно. В первое
время нашего близкого знакомства она
не так юродствовала и была с нами
ласковой. Мы вспоминали при ней о
батюшке, но с ней горевать не
приходилось.
Помню, тогда у меня были
большие трудности с домом: надо
платить налоги, а денег нет. Можно
было ожидать и описи домашнего
имущества, и других неприятностей.
Однажды мне при матушке прислали
повестку на уплату большого налога, и
срок был указан – три дня. Я не знала,
где достать денег, и горевала сильно.
Она положила меня спать с собой на
кровать и все говорила: «Успокойся,
успокойся, мать, может, за ночь нам
кто и даст денег». А утром спросила: «Ну
что, не дали?» И прибавила: «А ты пойди
и попроси, тебе дадут». По ее слову я
пошла к одним знакомым и рассказала
им про свой налог. Несмотря на
большую сумму, мне дали денег взаймы,
и я успела внести их. После этого я
как-то сказала матушке, что этот
налог я уплатила, но ведь еще
принесут повестку на уплату , и где же
я тогда достану денег. Матушка
сказала, что больше налогов мне не
придется платить. (И, действительно,
скоро дом перешел в городское
владение и я освободилась от уплаты
налогов, а вносила, как и все,
квартплату за свою жилплощадь,
оставаясь еще некоторое время
управдомом).
Мы все привыкли к матушке и
делились с ней всеми нашими
горестями и радостями. Нина, как
ребенок, непосредственно верила, что
матушка всегда может помочь. У Нины
болят зубы, она лежит и от боли плачет.
Матушка у нас. Нина говорит: «Матушка,
помолись, чтобы зубы скорее прошли».
Матушка с большим трудом становится
на колени перед образом, говоря: «Я
помолюсь, помолюсь», и молится: «Спаси,
Господи, Нинку, спаси, Господи,
девчонку», – и, оборачивая свою седую
головочку к Нине, так просто
спрашивает ее: «Ну как, легче тебе?»;
та сквозь слезы отвечает: «Легче».
Однажды Нина серьезно
заболела с высокой температурой, а
матушки не было. У соседей напротив
нас болел ребенок, и к нему вызвали
хорошего врача. Я попросила его зайти
послушать Нину. Он, прослушав, сказал,
что, очевидно, начинается воспаление
легких. Прописал лекарство. После его
ухода пришла матушка, мы ей все
рассказали. Она осталась ночевать,
обещала помолиться. Ночью Нина
сильно стонала, и я слышала, что она
громко молится своими словами. А
матушка велела мне ночевать с нею в
столовой, хотя сердце мое рвалось к
Нине. Матушка спала мало. То и дело
спустит ножки с кровати и сядет,
потом встанет и скажет: «Я послужу», и
ходит по комнате. Она молилась, и
девочке нашей к утру стало лучше.
Матушка ушла, а через день пришел тот
же врач, послушал Нину и был очень
удивлен: «Совсем непонятно: было
воспаление легких, а сейчас ничего
нет – никаких хрипов». Много-много
раз помогала нам матушка своей
молитвой.
Феоктиста Михайловна
любила кормить народ. Мне
рассказывали о том, что еще много лет
тому назад она ходила на базар и в
лавках покупала белые булки, а потом
раздавала их частью здесь же, иногда
около церкви, а иногда несла их своим
знакомым в те дома, куда она ходила.
Булочники зазывали блаженную, чтобы
она у них покупала булки, так как
матушку все знали и говорили, что у
кого она покупала, те весь свой товар
распродавали с особой удачей. И
извозчики, тоже хорошо знавшие
матушку, старались, чтобы она
садилась в их коляску, веря, что это
принесет им счастье. И вот матушка с
полными руками булок или батонов
едет на извозчике через весь город к
кому-либо из знакомых. И к нам нередко
приходила она, а иногда и приезжала,
держа в руках кулек с пряниками или
булку. Детям нашим это очень
нравилось, но матушка давала, кому
сама хотела, а иногда и не давала кому-либо,
кто очень хотел от нее получить.
Матушка говорила: «Я народ кормлю,
надо кормить».
Пасху 1930 года мы встречали
вместе. Девушки – Поля и Маша – ушли
в церковь (в Монастырщенке), а я
осталась с матушкой и Ниной дома.
Матушка то ходила по комнате, то
ложилась. Была раздражительна, на
меня сердилась. Настроение мое тоже
было тяжелое: в церковь не пошла,
осталась с матушкой, а она вот меня
мучает. Спать не пришлось. Вдруг
матушка мне говорит: «Иди ставь
самовар, пора». В кухне было холодно,
и мне выходить не хотелось, но
пришлось – матушка начала браниться.
Я вышла, а матушка хлоп – дверь
закрыла на задвижку, и я осталась в
холодном коридоре. Стучу, прошу
открыть – не открывает. Я тоже
рассердилась и даже заплакала, что
так провела Пасхальную ночь. Но вот
матушка погодя открывает дверь,
впускает меня и ласково дает мне
поцеловать свою щеку (что она очень
редко позволяла) и говорит: «Христос
воскресе». Скоро и девчата пришли из
церкви, и матушка больше не гневалась.
Я потом часто думала, почему матушка
в Пасхальную ночь довела меня до слез,
а потом похристосовалась. И мне
казалось, что после горестных
переживаний – вообще в жизни –
особенно радостно Христово
Воскресение, которое предваряют
крестные страдания.
В январе 1931 года я
собиралась поступить на службу.
Матушка незадолго до этого как-то
пришла к нам, стала около окна и
смотрела на проходившие мимо трамваи.
«Я приставлена за трамвайчиками
глядеть, как они бегают», – сказала
она. Скоро после этого я поступила на
работу в трамвайный парк статистиком
по учету трамвайных пробегов. Тогда и
вспомнила слова матушки. Дом в это
время перешел в городское хозяйство.
Мы поселились в одной комнате, а две
отошли к другим людям. В этой нашей
последней комнатке я и жила десять
лет, с 1931 до 1941 года, то есть до войны,
когда пришлось выехать из города в
октябре, в связи с наступлением
немцев. Матушка в эту комнату ходила
к нам до своей смерти в феврале 1940
года.
Дом, где мы жили, матушка
называла «белый флигель», хотя он не
был белым и был двухэтажным домом.
Идя к нам, матушка говорила: «Иду к
девчатам в белый флигель» или просто:
«Пойду к своим в белый флигель».
Часто матушка приводила кого-либо с
собой, иногда знакомых, иногда и
незнакомых нам. Приходила порой с
таким грозным шумом, что было слышно
издалека. Мы поспешно старались
убрать в комнате, спешили зажечь
лампадку. Если я лежала в постели, то
скорее вскакивала, так как матушка
спала на моей кровати. Матушка
распахивала дверь с шумом и входила.
Видим – грозная, боимся и
здороваться. Это бывало недолго. Кто-нибудь
из нас, осмелившись, усаживал матушку
или сразу укладывал, по ее желанию.
Иногда матушка велела сразу кормить
или варить, если обед еще не готов, и
усаживалась за стол с теми, кто ее
сопровождал. Бывало, пройдет немного
времени, и вместо гнева матушка
начинает милостиво с нами
разговаривать. Кормила она больше
нас самих и своих провожатых, а сама
ела мало. Мы всегда старались
рассказать ей о своих делах, заботах,
горестях и спрашивали ее совета и
благословения. Матушка отвечала нам,
но не всегда, иногда приходилось
откладывать разговор до другого
времени.
О себе она говорила мало.
Мы знали, что матушка ходит с молодых
лет из Новочеркасска в Воронеж, из
Воронежа в Задонск и в другие места.
Знаю очень отдаленные места, такие,
как Соловецкий остров, куда матушка
ходила, и в Киев, конечно, и, вероятно,
в Саров. «Смолоду я босиком ходила 7
лет», – сказала нам как-то матушка. С
возрастом она стала ездить на поезде,
но от Воронежа до Задонска пешком
ходила до самой глубокой старости.
Матушка говорила, что она родом из-под
Новочеркасска, упоминала как-то село
Оськино, не знаю, есть ли такое. Про
одну нашу близкую девушку говорила: «Эта
девка из Оськина». Матушка не всегда
юродством покрывала свою глубокую
мудрость и прозорливость. Иногда, что
нам особенно было дорого, она
беседовала с нами, как обыкновенный
человек, а мы слушали ее, как ее дети,
внуки, ученики. В такие спокойные
минуты она была для нас прекраснее
всех людей на свете. Но она не
позволяла нам любоваться собой.
Иногда говорила мне: «У тебя каймаки
в глазах, не смотри на меня». Каймаки
– это, должно быть, грехи наши.
Матушка говорила, что отец ее был
казак, и называла своих братьев и
сестер простыми именами, но в то же
время, указав как-то на Нинину белую
детскую кроватку, сказала: «И я в
такой спала, когда маленькая была».
Еще меня поражало, что матушка
говорила, будто она неграмотная, а
сама как-то называла латинские буквы
на серебряных ложках. Матушка знала и
все Евангелие, и всю церковную службу,
а одна старая монахиня, у которой я,
будучи в Новочеркасске, ночевала,
сказала, что матушка знает такие
церковные молитвы и песнопения,
которые редко, иногда в году раз
читаются и поются, и даже не все
священники их знают.
Умирал наш дорогой сосед –
старик Павел Павлович. Однажды он мне
раз сказал про матушку (хотя вообще
не жаловал юродивых): «Она самая
умная, самая добрая и самая хорошая,
какую я когда-либо знал». Павел
Павлович умирал от гнойного плеврита,
и болезнь шла так быстро, что не
успели позвать священника, которого
нелегко было тогда найти. У нас
ночевала матушка. Ночью Павлу
Павловичу было очень плохо, и,
вероятно, его мучила сильная боль. Он
был в полной памяти и громко стонал,
так что и у нас слышно было. Мы стали
просить матушку сходить к нему. Она
сказала: «Я натуральный священник,
надо его приобщить», велела положить
варенье в блюдечко и пошла к нему. Ее
посещение было особенное, какое-то
торжественное и благодатное. Она
подошла к его кровати и села на стул,
подала ему блюдечко с вареньем и
велела все съесть. Павел Павлович ел
без сопротивления и только говорил: «Какая
сладость, какая сладость» и боли как
будто не чувствовал. Матушка
посидела молча и ушла, мы за ней вышли.
Павел Павлович притих и больше не
стонал. Он умер на следующий день без
сильных мучений.
Великая раба Божия была
матушка, и ее чтили и знали и епископы,
и священники, и многие в городе из
самых разнообразных слоев общества.
Матушка не имела места, где бы она
постоянно жила, и в последние годы
своей жизни так же приходила и
уходила во всякую погоду, иногда вся
мокрая и обледенелая. Кашляла и
болела, но только изредка перележит у
близких знакомых дня два и опять
пойдет.
 Мне пришлось быть
участницей последней поездки
матушки в Новочеркасск. Собралась
она туда осенью 1933 года. Ее проводили
до Новочеркасска Анна Васильевна и
Нюра, но, побыв там немного, вернулись,
а матушка осталась. В ноябре я
поехала в Кисловодск полечиться и
пробыла там до конца декабря.
Возвращаясь домой, я решила заехать в
Новочеркасск к матушке. У меня были
два адреса, где можно было о ней
спросить. В Новочеркасске я раньше
никогда не бывала. Выйдя на станции, я
сдала на хранение вещи и пошла искать
матушку. Но и в одном из указанных мне
домов, и в другом ответили, что
матушка была вчера, но ушла. Другой
день начался с поисков. Найти я ее
никак не могла, всюду ответ – была
недавно, да ушла. Думала я, что
матушка, верно, не хочет, чтобы я ее
нашла; вдруг вижу, далеко впереди, на
дороге, мне навстречу двигается
маленькая фигурка, которая
поворачивается то туда, то сюда. Это
была матушка. Я рассказала ей, что еду
домой, и у меня вырвалось: «Поедем со
мной, матушка». Она спросила: «А
деньги-то у тебя есть на билет?» «Есть,
есть – мне родные дали». Матушка
привела меня к своим знакомым, к
которым я заходила по приезде. По
дороге она говорила мне: «Пойдем со
мной, я тебя накормлю». Нас приняли
очень хорошо, накормили, и мы
ночевали в этом доме вместе на одной
кровати. На другой день я стала
пробовать взять матушке билет, это
было очень трудно (мой билет был
закомпостирован). Наконец нам обещал
помочь матушкин знакомый, и мы все
двинулись на вокзал. Ребята матушку
окликали: «Анфиса, Анфиса». Почему-то
ее в Новочеркасске многие звали
Анфисой. Я боялась, что матушка будет
сердиться и ругаться, но все обошлось
тише, чем я думала. Только поздно
вечером нам удалось попасть на какой-то
поезд. Матушку усадили, места были
боковые, и я опять беспокоилась, что
мимо матушки будут ходить, а она
будет шуметь. Но она, видимо, снисходя
к моему малодушию и тревоге, мало
обращала внимания на людей.
Подъезжая к Воронежу, я заметила в
матушке тревогу: она беспокоилась,
что нас не встретят, а я ей говорила,
что послала телеграмму и что Поля с
Машей нас встретят. Потом матушка
стала жаловаться, что замерзла, и
говорила: «Я, мать, чего-то боюсь».
Вспоминая охвативший ее трепет,
страх, когда мы подъезжали к Воронежу,
я думаю, что матушка видела своими
духовными очами будущее ужасное
разрушение нашего бедного города
немцами в 1942 году.
В последние годы своей
жизни матушка стала слабеть,
приступы сильного кашля с мокротой
не давали ей спать. Худенькая и
сухонькая фигурка уменьшалась на
глазах. А ходила, все ходила сама во
всякую непогоду и в морозы. По-прежнему
– пальто нараспашку, иногда позволит
подвязать пальто пояском. В декабре
1939 года ей стало совсем уже худо.
Придет к нам на несколько дней,
полежит. Однажды (число точно не
помню) матушка велела Поле проводить
ее к Анне Александровне на Чижовку.
На мой вопрос, зачем она уходит,
сказала: «Мне у тебя умирать нельзя,
тебя за меня тягать будут». Я же по
своему малодушию не слишком
упрашивала матушку остаться. Поля
проводила ее, по дороге попросила
кого-то подвезти матушку на санях-розвальнях.
Поля рассказала нам, когда вернулась,
что по пути матушка говорила о своей
скорой кончине.
В домике Анны
Александровны матушка осталась до
последнего дня. Мы ходили к ней туда
опять с горестями, с заботами и не
думали, что матушка совсем уйдет от
нас. В одно из последних моих
посещений она хвалила мое новое
платье и спрашивала – не девчонка ли
Нинка справила мне его, я тогда
ответила ей, что сама служу и покупаю
себе платья, а Нина учится еще, но для
меня очевидно, что матушка
прозорливо говорила о том, как в
будущем Нина мне будет помогать
материально, что и осуществилось.
Мне говорили хозяйка дома
и Настя – девушка отца Митрофана (Протоиерей
Митрофан, за неимением монастырей, по
благословению Оптинских стрцев
окормлял общину девушек, искавших
монашеского подвига), что в день ее
кончины, к вечеру, она спрашивала: «Где
вы меня положите спать?» Ей указали
на кровать, где она спала в эти дни.
Матушка ответила: «Нет, не здесь вы
меня положите...» Слова блаженной
исполнились. В эту ночь она
скончалась, и ее положили на
небольшую постель, а потом на стол.
Ночью с 21 на 22 февраля по
церковному календарю (6 марта н.ст.) 1940
года нас разбудили: пришли от Анны
Александровны сообщить, что матушка
только что скончалась. Мы все
вскочили. Николай Александрович (Н.А.
Овчинников, врач, впоследствии
схииеромонах Нектарий) – сосед и
Нюра побежали первыми, а через
несколько минут пошли мы: Поля, Маша,
Мария Алексеевна и я. Вероятно, это
было около часа ночи. Матушка лежала
на узенькой небольшой постели. Ее уже
обмыли и одели. О своем впечатлении я
не буду говорить, для меня матушка
была жива и есть, но вот Мария
Алексеевна, врач, видевшая много
умерших людей, сказала: «Таких
покойников я еще не видала – это мощи».
Матушка лежала светлая, чудная,
уснувшая вечным сном блаженных и
праведных людей. При жизни она
говорила: «Пойду домойки», хотя у нее
не было своего крова нигде, а теперь-то
она ушла к себе домой.
До рассвета мы пробыли
около матушки. В эти дни до
погребения около Феоктисты
Михайловны перебывало много народу.
Читали Псалтирь и просто сидели
около ее драгоценного тела. Хоронили
в субботу, 9 марта 1940 года. С утра
положили ее в небольшой белый гроб.
Когда клали в гроб, я держала ножки и
вспомнила матушкины слова: «Ты меня,
мать, в гроб будешь класть с
девчонкой», то есть с Ниной.
День был солнечный.
Матушкин гробик не поставили на сани,
а так и несли на руках до самого
кладбища на Придаче. Провожающих
было много, всем хотелось нести гроб.
Нина и еще кое-кто из подростков
несли на головах крышку гроба. Нина
мне потом говорила: «Я теперь поумнею
– матушкину крышку несла». Встречные
останавливались и спрашивали, не
молодую ли девушку мы хоронили.
На кладбище мы прощались с
матушкой и целовали ее, даже
головочку чуть повернули. Не
хотелось никому закрывать крышкой
гроб и опускать в могилу, но
простились и засыпали землей.
Вечная память тебе, родная
матушка.
|
