|
С.Л. Фирсов
Синодальный период давно и
справедливо считается одной из
наиболее сложных и противоречивых
эпох в истории Русской Православной
Церкви, однозначные оценки которого
недопустимы. С одной стороны, XVIII и XIX
столетия были для Церкви временем
безусловного подчинения
государственному диктату (по словам И.
К. Смолича, «в петровскую эпоху
нервным центром истории становятся
взаимоотношения государства и Церкви
с их воздействием на все стороны
церковной жизни»1), с другой —
Российская империя заявляла о своих
православных корнях и вплоть до 1917 г.
первенствующей и господствующей
верой провозглашалась «христианская
кафолическая восточного исповедания»2 .
Декларируемая «симфония властей»
определяла решение всех актуальных
для Церкви вопросов с той лишь
оговоркой, что актуальность их
оценивала не сама Церковь, а
Российское государство. Разумеется,
эта оговорка в реальной жизни сводила
на нет понятие «симфонии», но данное
обстоятельство в синодальный период
могло рассматриваться лишь
теоретически. Все это необходимо
иметь в виду, когда обсуждаются
проблемы «церковного строительства»,
в том числе и вопрос о границах
церковной юрисдикции, который
затрагивается в настоящем обзоре.
В начале царствования Петра
I произошло более четкое, чем ранее,
разделение государственной и
церковной юрисдикции, причем в ущерб
последней. После того, как царь
учредил Святейший Синод (1721), большую
часть уголовных дел, по которым лица
всех сословий до того были подсудны
Церкви, отнесли к общим (светским)
судам. В ведении церковной юрисдикции
остались лишь дела, имеющие чисто
религиозный характер: о богохульстве,
ереси, расколе, волшебстве, о
насильственно (по принуждению)
заключенных браках и о пострижении в
монашество против воли постригаемого.
В дальнейшем государство
все более расширяло список уголовно-правовых
вопросов, постоянно превышая свою
компетенцию. Так, во времена
императрицы Екатерины II (1762–1796)
многие из указанных выше дел
правительство отнесло в ведение общих
уголовных судов, хотя перемена
подсудности не сопровождалась
необходимыми преобразованиями
материального права. По этой причине,
как полагал выдающийся русский
канонист профессор А. С. Павлов, в
действовавшем в начале XX в.
Уголовном кодексе оказалось правило о
«двойственной подсудности»: «в
Уложении о наказаниях удержано
правило подвергать за преступления
против веры, церковных правил и
общественной нравственности не
только уголовному наказанию, но и
церковному покаянию, виды и
продолжительность которого
определяются духовным начальством»3.
А. С. Павлов приводил
примеры из действовавшего тогда
Устава уголовного судопроизводства,
относившего к названным
преступлениям как совершенные против
веры, так и соединенные с нарушением
церковных правил.
Участие духовного суда в
этих случаях ограничивалось
определением меры церковного
наказания4 . К «двойной подсудности»
относились и брачные дела: уголовный
суд решал их на основании Уголовного
кодекса, а духовный — на основании
церковных правил. И. К. Смолич
справедливо отмечает, что в течение
синодального периода миряне
подпадали под церковную юрисдикцию
чаще всего именно при решении
бракоразводных вопросов. Однако если
в XVII и в середине XVIII столетия
разводная грамота могла даваться
епархиальным архиереем и даже
приходским священником, то в
последующие годы, начиная с эпохи
Екатерины II, такая практика
окончательно прекратилась: Святейший
Синод сохранил право давать разводную
грамоту только за архиереями. При
Александре I указами 1805 и 1810 гг.
Святейший Синод окончательно перевел
бракоразводные дела в свое
непосредственное ведение5 .
Однако указы 1805 и 1810 гг.
окончательно не решили сложную
проблему расторжения браков. В эпоху
великих реформ правительство
вынуждено было вновь обратиться к ее
обсуждению: при подготовке судебных
уставов 1864 г. многие члены комиссии по
их подготовке высказывали мысль о
необходимости оставить за духовными
властями лишь исполнение решений
светского суда. Предложение оказалось
отвергнутым Государственным Советом
как покушающееся на каноническое
право6 . Но это не означало
окончательного и бесповоротного
решения «брачной проблемы». Спустя
сорок лет, в 1905 г., высказываясь по
вопросу о насущных церковных
изменениях, некоторые епархиальные
преосвященные не забыли специально
отметить и необходимость изменения
процедуры развода (причем часть из них
согласилась с «крамольным»
предложением членов комиссии 1860-х гг.).
Так, архиепископ Алеутский и
Североамериканский Тихон (Белавин,
будущий Святейший Патриарх
Московский и всея Руси) предлагал
передать в ведение гражданского суда
бракоразводные дела, оставив за
Церковью право признавать или не
признавать постановления по ним
гражданской власти и самой определять,
кому может быть разрешен другой брак
по разводе7 .
Болезненным был в
синодальный период и вопрос о
подсудности духовенства. Еще Петр I
специально оговорил право
епархиальных архиереев и Святейшего
Синода судить подчиненных им лиц, хотя
и изъял из их ведения уголовные и
политические дела. Государственные
преступления, совершенные духовными
лицами, также расследовала светская
власть. Единственное, что допускалось
в таком случае, — участие в процессе
над духовным лицом церковного
депутата. Со второй половины XVIII в. это
стало в России повсеместной практикой.
Внутренняя логика в подобном «уравнении»
духовенства с остальными сословиями
страны была: империя по своей природе
всегда стремится к унификации, в том
числе и в правовой области. Полностью
независимого от светских властей суда
в империи существовать не могло — не
случайно русское образованное
общество к середине XIX столетия
воспринимало Церковь по преимуществу
как ведомство православного
исповедания. Политические интересы
державы не могли быть для ведомства
необязательными.
Видимо, этим можно
объяснить повеление Петра I, данное по
учреждении Святейшего Синода: над
духовными лицами, взятыми в явном
злодеянии, следствие и суд
производить гражданскому начальству.
Таким образом, за уголовные
преступления духовенство
подвергалось ответственности на
общих основаниях, только для снятия
сана оно отсылалось в Святейший Синод.
Стремление подчинить
Церковь светскому контролю наиболее
явно проявилось в царствование
императора Николая I. Именно в его
эпоху обер-прокурор Святейшего Синода
граф Н. А. Протасов (1836–1855) провел
реформу системы управления Церковью,
преобразовав синодальный аппарат по
образцу министерств и по сути
превратив членов Синода в безгласных
статистов, а сам Синод — в
совещательный орган при обер-прокуроре.
Н. А. Протасов содействовал
составлению и принятию Устава
духовных консисторий, окончательно
утвержденного императором в марте 1841
г. Целью обер-прокурора было
установление единства
делопроизводства и контроля за
деятельностью канцелярий.
По мнению С. В. Римского, с
тех пор духовная консистория
перестала быть канцелярией архиерея,
приобретя функции надзора за ним и
ограничив его власть8 .
Даже после того, как в 1883 г.
был принят новый Устав духовных
консисторий, определение не
изменилось, как не изменилось и
деление консистории на присутствие и
канцелярию, возглавлял которую
светский чиновник-секретарь.
Присутствие, состоявшее из клириков,
рассматривало текущие дела епархии
при непременном участии в заседании
секретаря. Епископ же занимался
только определениями и визировал их.
Без ведома консистории владыка не мог
предпринять практически ничего, а в
консистории господствовал секретарь,
непосредственно подчинявшийся обер-прокурору.
Анализ полномочий консистории
позволил сделать вывод о том, что
Устав «фактически ограничивал
каноническую власть епископа, а
потому находился в противоречии с
каноническим правом»9 . Зная это,
можно оценить как негативное и то
обстоятельство, что епархиальная
администрация, зависевшая от светской
власти, выступала в качестве судебной
инстанции по делам православной веры.
По Уставу духовных
консисторий 1883 г., действовавшему до
революционных потрясений 1917 г.,
уголовная подсудность духовенства
определялась следующим образом: к
епархиальному суду клирики
привлекались 1) по проступкам и
преступлениям против должности,
благочиния и благоповедения, 2) по
жалобам о личных обидах. Кроме того, в
судебных уставах 1864 г. было оставлено
правило, согласно которому духовные
лица подлежали юрисдикции церковного
суда (и никакого более) при нарушении
обязанностей своего звания,
установленных церковными правилами и
другими действовавшими в духовном
ведомстве постановлениями.
А. С. Павлов рассматривает
те случаи, когда клирики подлежали
только суду собственного начальства,
а не уголовному: когда духовное лицо
обвинялось в преступлениях против благочиния
и благоповедения; по жалобам как
духовных, так и светских лиц на
учиненные им клириком обиды — личного
оскорбления словом или действием. «Это
правило, — пишет А. С. Павлов, —
основано на том каноническом
положении, что клирик, наносящий кому-либо
обиду словом или действием, не только
совершает поступок, нравственно
недозволенный и юридически
наказуемый, но вместе с тем более или
менее глубоко оскорбляет достоинство
носимого им сана (Апост. 27, двукр. 9)»10 .
А. С. Павлов отмечает также, что в
случае привлечения клирика к
уголовному суду судопроизводство
велось с различными изъятиями из
общих правил, указанных в
соответствующих статьях устава (№
1020–1029).
Согласно Уложению о
наказаниях, действовавшему в
Российской империи в начале XX
столетия, только к духовному суду
привлекались и те миряне, чьи
проступки и преступления
определялись как не подлежавшие
уголовному преследованию: их
наказание ограничивалось церковным
покаянием. Для того чтобы мирянин был
привлечен к духовному суду, считалось
достаточным мотивированное обвинение
его в уклонении от исповеди и
причащения по нерадению и небрежности,
неисполнении родительских
обязанностей (православные отцы и
матери должны были приводить к
исповеди своих детей с семилетнего
возраста), неисполнении уставов
Православной Церкви и соблюдении
иноверных обычаев (в случае, если
мирянин был из новообращенных).
Наказывались также блуд, сожительство
неженатого с незамужней; случайное,
неумышленное убийство; покушение на
самоубийство, остановленное
посторонними обстоятельствами; отказ
в помощи, возможной и безопасной,
погибающему; лживая присяга, данная
без намерения повредить подсудимому;
наконец, принуждение родителями своих
детей к вступлению в брак или
монашество.
В исключительных случаях
церковные наказания провинившиеся
должны были отбывать в специальных
монастырских тюрьмах, содержавшихся
Ведомством православного исповедания.
Располагались они в монастырях. До 1905
г. Святейший Синод заключал в
монастырскую тюрьму лиц, отступивших
от Православия и совершивших
некоторые иные преступные деяния,
предусмотренные Уложением о
наказаниях (дерзкие отзывы о
правительстве, «нелепые умствования»
о вере и Церкви, пропаганда раскола и т.п.).
Клирики и монахи могли попасть за
решетку в случаях пьянства,
неповиновения епархиальному
начальству и некоторых других. Но и
светские власти имели право сажать в
монастырские тюрьмы — оскорбителей
Православной Церкви и ее противников,
причем за крепкие монастырские стены
могли попасть не только провинившиеся
священно- и церковнослужители, но и
все, кто числился православным, а
также признавался «вредным» для него11 .
Число монастырских тюрем в России
доходило до двадцати (они
располагались в 15 мужских и в 5 женских
обителях). Таким образом, духовное
ведомство, наряду с министерствами:
военным, морским, юстиции и внутренних
дел, имело собственные тюрьмы, точная
численность заключенных в которых не
была известна12 .
Среди множества дел,
традиционно рассматривавшихся
церковным судом, преобладали «семейные»
— связанные с незаконным заключением
брака, расторжением брака и
восстановлением его тогда, когда
доказывалась незаконность развода,
выдача брачных свидетельств и
свидетельств о рождении от законного
брака.
Как видим, несмотря на
усиление в синодальный период
государственной юрисдикции,
церковный суд, согласно букве закона,
имел достаточные полномочия и
возможность наказания религиозных «оппонентов».
«Церковь судит и наказует все деяния
своих членов, содержащие в себе явное
нарушение чисто церковных уставов, —
вот общее формальное определение того,
что подсудно Церкви»13 (выделено
мной. — С. Ф.) Данное положение
русское священноначалие старалось
отстоять не только в теории (в
православном государстве против
этого никто не возражал), но и на
практике.
Доказательством сложности
этой «борьбы» может служить
упоминавшаяся выше эпоха великих
реформ. Тогда, при обер-прокуроре
графе Д. А. Толстом (1865–1880), была
предпринята попытка реформы
церковного суда. Формально ее
потребность вытекала из
необходимости согласования судебных
уставов 1864 г. со всеми остальными
правовыми нормами, действовавшими на
территории Российской империи. Но
стоит заметить, что согласование не
было проведено изначально, когда
судебные уставы только
разрабатывались. В результате этого
новая судебная система вошла в
противоречие с существовавшими до
того сословными духовными судами, чьи
полномочия не были пересмотрены.
Во-первых, уставы 1864 г. не
предусматривали участия
представителей Церкви при следствии и
на суде по делам духовных лиц, при
проведении предварительного
следствия по оговорам клириков в
преступлениях.
Во-вторых, не
предусматривалось согласование с
епархиальной властью приговоров, по
которым духовные лица лишались всех
прав состояния. Мировые судьи и
следователи должны были только
ставить об этом в известность
епархиальные власти. Следственные
акты против клириков и
монашествовавших, которых судили с
участием присяжных заседателей, по
окончании следствия прокурор отсылал
епархиальному начальству для
ознакомления. В необходимых случаях
приговор отсылался епископу для
снятия с осужденных сана. Таким
образом, иерархия оказывалась в
положении визирующей стороны не
только de facto, но и de jure. Подобное
положение вынудило архиереев
заговорить о защите собственных
интересов.
В 1865 г. обер-прокурор
Святейшего Синода граф Д. А. Толстой
инициировал обсуждение вопроса о
приведении церковного суда в
соответствие с новейшими для того
времени понятиями юриспруденции. При
этом он стремился к усилению
светского начала в церковном суде,
каноническое право и церковная
традиция игнорировались. Не случайно
епископат выступил против
предложений графа Д. А. Толстого, и его
проект провалился.
Понятно, что архиереи
боялись полного подчинения духовного
суда реформированному светскому суду:
ведь согласно судебным уставам 1864 г.
даже за служебные преступления:
подлог, растрату церковных средств,
выдачу ложных метрик и т. п. — духовных
лиц привлекали к светскому суду. Но,
понимая, что церковный суд не должен
подчиняться «миру», епископы никогда
не забывали, что этот суд нуждается в
кардинальном реформировании. Как
только вопрос о церковной реформе в
начале XX столетия оказался
переведенным в практическую
плоскость, проблема реформирования
церковного суда снова, как и в эпоху
великих реформ, стала активно
обсуждаться.
Как известно, летом 1905 г.
обер-прокурор Святейшего Синода К. П.
Победоносцев, желая заручиться
поддержкой епископата в своем
противостоянии «взбунтовавшимся» (по
его терминологии) синодалам,
предложил архиереям для обсуждения в
числе актуальных вопрос о
реформировании церковного суда.
Ответы большинства преосвященных
однозначно свидетельствовали о том,
что существовавший к началу XX в.
церковный суд не удовлетворял ни
каноническим требованиям, ни
требованиям, предъявлявшимся в то
время обществом «к суду вообще».
Критиковалась излишняя
централизация судебного
производства, из-за чего на
рассмотрение высшей епархиальной
власти (епископа и духовной
консистории), как и встарь, восходили
все без исключения дела: низшей
инстанции для дел меньшей важности не
было. И в XX столетии церковный суд
страдал смешением в лице
епархиального архиерея всех судебных
функций: обвинительной, следственной
и судебной. От 1870-х гг. осталась и
система бумажно-формальных
доказательств: окончательное
рассмотрение и решение дела сводилось
лишь к выводу итогов из бумажного
производства, представленного
следователем, и к формальному
подведению подходивших к конкретному
случаю узаконений. Сроков для
обжалования решений не было.
Архиереи заявляли, что
церковный суд должен иметь постоянные
принципы, основанные на канонических
правилах и постановлениях Вселенских
Соборов. Признавалось важным точно
определить, какие преступления
подлежат суду духовному, а какие —
уголовному. Некоторые иерархи
подчеркивали, что к церковному суду
надо привлекать всех виновных членов
Церкви — и мирян, и клириков. Мирян — в
случае совершения проступков и
преступлений против веры,
нравственности и уставов Церкви,
клириков — за то же самое, а также
совершивших преступления по
должности. Необходимо, чтобы судебная
власть, суд находились в руках
епархиального преосвященного — и для
ограждения внешнего порядка, и для
воспитания нравственности в клире и
мирянах. Суд должен быть гласный и
открытый, состязательный. В духовном
суде предлагалось использовать опыт
присяжных заседателей, которыми могли
стать лица из клириков. Разумеется, в
церковном суде судьями должны были
быть только духовные лица. При
решениях дел с участием в качестве
обвиняемых монашествовавших
считалось возможным допускать
присутствие представителя от
монашества. Особое место в отзывах
преосвященных по вопросу о
реформировании церковного суда
занимали предложения о передаче части
менее важных дел из епархиального
суда в суды низшей инстанции, которые
надо было создать с этой целью. Такие
суды могли ограничиваться
определенной территорией (благочиннического
округа, двух–трех округов, уезда,
участка, прихода, монастыря).
Последней инстанцией церковного суда
архиереям виделся Поместный Собор или
его судебное отделение.
Некоторые преосвященные
предлагали четкую структуру
церковного суда в том виде, который, по
их мнению, наиболее соответствовал
времени, которое переживала Церковь.
Наибольший интерес, как мне кажется,
представлял проект митрополита Санкт-Петербургского
и Ладожского Антония (Вадковского),
первенствующего члена Святейшего
Синода. Владыка справедливо полагал,
что к ведению церковных судов должны
относиться дела двух видов:
преступления членов Церкви против ее
вероучения и правил (так называемый
дисциплинарный суд) и споры между
членами Церкви и судебными
учреждениями относительно церковно-правовых
отношений. Исходя из этого митрополит
Антоний считал, что в Русской Церкви
могли бы быть узаконены следующие
судебные учреждения.
Суды в благочиннических
округах и монастырях. Они имели бы
значение первой инстанции для мирян и
клириков по таким делам и спорам,
которые вполне решаются примирением и
увещеваниями.
Суд епархиальный. По
наиболее важным делам этот суд был бы
первой инстанцией после
предварительного следствия, а по
делам, разрешенным в благочиннических
судах, — второй, апелляционной.
Окружный или митрополичий
суд, в состав которого должно было
входить не менее трех епископов,
предполагалось сделать первой
инстанцией по жалобам на
правонарушения архиереев (по
должности) и по обвинениям в
преступлениях (по должности и сану).
Вместе с тем этот суд оказался бы
апелляционной инстанцией по важным
делам и спорам клириков и мирян,
перенесенным из епархиальных судов, и
третьей, ревизионной, — для дел,
перешедших из благочиннических судов
после апелляционного обсуждения в
епархиальном суде.
Суд Поместной Церкви или
уполномоченное им судебное отделение
Святейшего Синода. Этот суд, в
случае проведения реформы, стал бы
апелляционной инстанцией для дел,
рассматривавшихся в окружном суде (как
первой инстанции), и ревизионной — для
дел, разрешенных в епархиальных судах
и рассмотренных в апелляционном
порядке в судах окружных.
Поместный Собор или его
судебное отделение. Оно должно было
состоять из представителей двух или
трех окружных судов и являться
ревизионной инстанцией по делам,
разрешенным в апелляционном порядке в
судебном отделении Святейшего Синода14 .
Такая система предполагала
канонический строй церковного
управления, иначе говоря — проведение
ревизии церковной реформы Петра I. Без
этого любые изменения встречали бы
препятствие в виде «контролирующих
органов», представляемых светской
обер-прокуратурой. Но этого
препятствия было бы достаточно для
того, чтобы сделать неосуществимыми
самые благие намерения (как это уже
произошло в 1870-х гг.). В самом деле,
Комитет архиепископа Макария (Булгакова)
в свое время правильно и точно
подметил главные недостатки
церковного суда, предложив их
исправить. Но исправлению мешали
слишком тесные церковно-государственные
рамки. Поэтому архиереи предпочли
именоваться сатрапами, по слову Д.
А. Толстого, чем пойти на предложенную
реформу и обмирщить несовершенный, но
все-таки церковный суд.
Не случайно тогда же, в 1905 г.,
епископ Волынский и Житомирский
Антоний (Храповицкий, будущий
митрополит и глава РПЦЗ) подчеркивал,
что, изучив дело о реформе духовного
суда, имевшее место в 1870-е гг., и
изданные тогда же два тома «Мнений
преосвященных»15 , совершенно
согласен «с мнением огромного
большинства тогдашних епископов о
полной неуместности … попытки лишить
церковный суд его отличительных
особенностей от суда гражданского».
Владыка напоминал, что неизменным
юридическим кодексом для церковного
суда является «Книга Правил», при этом
указав, что в случае исполнения суда
над клириками по «Книге» «всякое
судебное дело будет кончаться
лишением сана виновных»16 .
Осознавая невозможность
осуществлять это положение на
практике, епископ Антоний вынужден
был отрицать и всякую возможность
коренного изменения следственного
порядка в духовном суде, полагая «удобопоправимым»
только способ судебного приговора, в
большинстве епархий зависевший «не от
присутствия консистории, а от
судебного стола ее» и определявшийся
«либо столоначальником, либо
секретарем консистории, либо членом,
ведающим судебный стол». Архиерей
предлагал самое простое решение:
судное дело (или проект
окончательного протокола)
обязательно заслушивать на заседании.
Это возможно было осуществить,
учредив в епархиальном городе
должности, к уже имевшемуся члену
консистории, еще и трех духовных судей,
«которые заслушивали бы все судебные
дела, собираясь хотя бы раз в неделю,
таким же порядком, каким, по
теперешнему Уставу консисторий,
должны бы заслушать ее члены»17 .
Некоторые собратья
епископа Антония (например,
архиепископ Алеутский и
Североамериканский Тихон (Белавин),
наоборот, видели залог успеха реформы
церковного суда во внедрении в него «мирских»
начал, в частности допущения выбора
духовных судей и благочинного.
Архиепископ Тихон считал, что
гражданскому суду должны подлежать
духовные лица, обвиненные в нарушении
общественной тишины и порядка, в
оскорблении кого-либо, в буйстве и т. п.
«Нередко виновный судится теперь за
это духовным судом и подвергается
наказанию меньшему, чем по суду
светскому, — писал архиерей, — что
вызывает нарекания и расслабляет само
духовенство». Архиепископ Тихон
подчеркивал, что желательны улучшения
в постановке так называемых «следствий»
по делам духовных лиц18 .
Спустя некоторое время, в
марте 1906 г., для подготовки
ожидавшегося тогда Поместного Собора
было созвано Предсоборное
Присутствие, III отдел которого
рассматривал вопрос об организации
церковного суда19. Согласно
подготовленному отделом проекту,
Православной Церкви были подсудны все
виновные ее члены — и в России, и за
пределами империи. Церковному суду
подлежали те деяния, которые были
обнаружены и доказаны и влекли за
собой наказание в соответствии с
церковно-судебным уставом. Однако
такого устава в то время не
существовало — его только предстояло
составить. Поэтому, согласно
предложенному в Предсоборном
Присутствии проекту, раздел «О
церковном суде», входящий в Устав
духовных консисторий, должен был быть
заменен особым церковно-судебным
уставом, состоящим из трех частей:
подсудность, судоустройство и
судопроизводство.
Впрочем, ни в 1906 г., ни в
течение последующих десяти лет
Поместный Собор так и не был созван, а
планировавшиеся реформы вновь
оказались отложенными ad calendas graecas.
Правда, реформу церковного суда
рассматривало образованное в 1912 г.
Предсоборное совещание, которое ввиду
сложности вопроса передало
законопроект на предварительное
обсуждение особой Комиссии. Комиссия
под председательством архиепископа
Финляндского и Выборского Сергия (Страгородского)
работала сравнительно недолго — в
течение 1916 г. Ею были обсуждены общие
принципы церковно-судебной реформы и
начато составление Церковно-судебного
устава. К осени 1916 г. большая часть
книг устава была готова, и комиссия
приступила к составлению проекта
штатов церковно-судебных
установлений20 .
Февральская революция не
прервала начатой работы: созванный в
конце апреля 1917 г. Предсоборный совет
на заседаниях своего IV отдела
рассмотрел общие положения
устройства церковного суда и проект
Церковно-карательного устава. В этом
уставе содержалось и определение
церковного преступления. Им
признавалось «выразившееся в каком-либо
внешнем действии нарушение лицом,
принадлежащим к Русской Православной
Церкви, или неисполнение им церковных
правил, постановлений и законов,
воспрещенное во время его учинения
церковным законом под страхом
церковного наказания». Для мирян
предлагались следующие наказания:
анафема, отлучение от Церкви,
отлучение от Святого Причастия,
лишение права участия в управлении
делами Церкви, лишение права на
занятие церковно-приходской
должности, увольнение от церковно-приходской
должности, обличение и денежные
изыскания. Для духовных лиц — анафема,
отлучение от Церкви, обличение и
денежные изыскания, а также
специальные наказания: лишение сана,
запрещение в священнослужении,
увольнение от должности за штат,
клиросное послушание21 .
На открывшемся вскоре Поместном
Соборе Русской Церкви 1917–1918 гг.
вопрос о реформировании церковного
суда рассматривал специальный отдел.
Однако и на этот раз реформа
церковного суда не была доведена до
успешного конца. Причиной этого вновь
стали внешние обстоятельства.
Официальное отношение светских
властей к религии и Церкви
кардинально изменилось: православное
государство сменилось государством
богоборческим. В условиях красного
террора и последовавших за ним
колоссальных гонений на Православную
Церковь верить в возможности
нормального функционирования
церковного суда было так же
бесперспективно, как верить в то, что
большевики, стремившиеся в короткие
сроки уничтожить Церковь, позволят
верующим спокойно налаживать
каноническую церковную жизнь.
1 С м о л и ч И. К. История
Русской Церкви. 1700–1917 // История
Русской Церкви. М., 1996. Т. 8, ч. 1. С. 19.
2 Свод законов Российской
империи. СПб., 1906. Т. 1. С. 17.
3 П а в л о в А. С. Курс
церковного права. [Сергиев Посад], 1902.
С. 413–414.
4 См.: Там же.
5 См.: С м о л и ч И. К. История
Русской Церкви. С. 285.
6 См.: Б е р д н и к о в И. С. По
вопросу о преобразовании
епархиального управления //
Православный собеседник. 1906. № 4. С.
523–524.
7 См.: Отзывы епархиальных
архиереев по вопросу о церковной
реформе. СПб., 1906. Ч. 1. С. 533.
8 См.: Р и м с к и й С. В.
Церковная юрисдикция и суд второй –
третьей четверти XIX в.; О н ж е:
Российская Церковь в эпоху великих
реформ. М., 1999. С 77.
9 Он же: Российская Церковь…
С. 81.
10 П а в л о в А. С. Курс
церковного права. С. 418.
11 См.: Г е р н е т М. Н.
История царской тюрьмы. М., 1961. Т. 2. С.
475.
12 См.: Там же. М., 1962. Т. 4. С. 19,
20.
13 П а в л о в А. С. Курс
церковного права. С. 416.
14 См.: Отзывы епархиальных
архиереев... Ч. 3. С. 93.
15 Речь идет о книге: Мнения
преосвященных епархиальных
архиереев относительно проекта
духовно-судебной части. СПб., 1874–1876. Т.
1– 2.
16 Отзывы епархиальных
архиереев... Ч. 1. С. 122–123.
17 Там же. С. 123–124.
18 См.: Там же. С. 533.
19 См.: Б е л я к о в а Е. В.
Проблема церковного суда в России в
пореформенное время и попытка ее
решения на Поместном Соборе 1917–1918
годов. С. 152–161 настоящего сборника.
20 См.: Российский
государственный исторический архив,
ф. 796, оп. 205, д. 269, л. 6–8.
21 См.: Там же, оп. 445, д. 238, л.
50–51.
|
