|
Я.Н. Щапов
О церковной юрисдикции в
Древней Руси в области суда, т. е. о том,
какие нарушения норм общежития,
нравственности и церковной
дисциплины принадлежали ведению
церковного суда, можно говорить,
соотнося ее со временем учреждения на
Руси церковной организации с
епископами во главе епархий и с
митрополитом, как главой этой
организации, занимавшим кафедру в
храме святой Софии в Киеве. Согласно
последним исследованиям историков,
это произошло вскоре после
официального принятия христианства
святым равноапостольным великим
князем Владимиром и возведения
Десятинной церкви Пресвятой
Богородицы в Киеве, в 890-х гг1 .
В настоящей статье
рассматриваются основные сферы
церковной юрисдикции в Древней Руси в
области суда и спорный вопрос о
принадлежности к этой юрисдикции
нескольких социально-юридических
групп древнерусского населения,
которые в источниках обозначаются
термином «изгои». Другие аспекты
церковной юрисдикции, а именно
распространение власти Киевского
митрополита на епископов и
определенную территорию, пределы этой
власти и судебные функции Соборов, в
данной работе не исследуются.
Материалом для изучения
церковной юрисдикции в Древней Руси
конца Х–XIII вв. послужило большое
число свидетельств. Таковы прямые
указания древнерусских памятников
права, фиксирующих ее пределы, —
княжеских уставов святого Владимира,
Ярослава, Ростислава смоленского,
святого Всеволода новгородского;
материалы, содержащиеся в правилах и
сочинениях древнерусских иерархов;
косвенные свидетельства Русской
Правды, в которой большие сферы права,
как принадлежащие княжеской или
общинной юрисдикции, не
рассматриваются, так как входят в
церковную юрисдикцию; летописные
известия о применении норм права
церковными деятелями на практике;
наконец, содержащиеся в Русской
Правде сведения о процессах
расширения государственной,
княжеской юрисдикции за счет сужения
компетенции общинной.
В процессе формирования в
Древней Руси государственности и
соответствующих ей органов власти,
управления и суда, тогда большей
частью не разделенных, судебные
функции догосударственных
коллективов — родовых и семейных
общин (верви, мира, улицы и пр.)
переходили частично к
государственной власти, частично — к
церковной. Однако переход судебных
функций от общинных органов к
княжеским по нарушениям, наиболее
опасным для общества и новой власти,
начался значительно раньше, еще в VIII–IX
вв., и отразился в сложном,
многослойном памятнике эпохи, каким
является Русская Правда. Для нашей
цели — изучения формирования
церковной юрисдикции также за счет
общинной — рассмотрение этого
процесса представляет несомненный
интерес.
На переход в ведение князя
конфликтов, связанных с
членовредительствами и кражами,
которые прежде рассматривались судом
общины — «на изводе пред 12 человека» (ст.
15 Краткой Правды), указывает сравнение
одинаковых по содержанию статей
Краткой и Пространной Правд. Так, в
Краткой Правде государственные
штрафы за нарушения не упоминаются,
суд присуждал только возмещение за
ущерб, которое получал потерпевший («за
обиду»)2 . Это ст. 2 об избиении («Или
будеть кровав или синь надъражен [т.е.избит]…взяти
ему за обиду 3 гривне…»), ст. 7 об утрате
пальца («3 гривны за обиду»), ст. 11 об
укрытии беглого челядина («изымати
ему свои челядин, а 3 гривны за обиду»).
Никаких указаний на участие в этом
процессе государственной власти,
князя, нет. Подобные конфликты
рассматривались общинным судом, без
учета интересов князя. Однако нормы,
зафиксированные в тексте Правды,
помещенной в Новгородской летописи
под 1016 г., относятся к значительно
более раннему времени, чем начало XI в.,
— еще до возникновения княжеского
суда, т. е. до X в.3
На следующем этапе
формирования и письменного
фиксирования правовых норм — в
Пространной Правде XII в. — нашли
отражение изменения, происшедшие в X–XI
вв., когда княжеская власть укрепилась
и взяла в свои руки, в лице судебных
чиновников — вирников, мечников и
тиунов, суд по этим и многим другим
делам. Возмещение потерпевшему за
ущерб было заменено штрафом («продажей»),
или штраф добавлялся к возмещению.
Таковы свидетельства Пространной
Правды: ст. 28 об отрубленном пальце, по
которой наряду с возмещением
потерпевшему в 1 гривну кун с
виновного взимался штраф («продажа») в
пользу княжеской власти в 3 гривны, ст.
29 о таком же штрафе («продаже») за
избиение в 3 гривны, ст. 32 о выдаче
скрывшегося челядина, по которой
укрывший его должен был платить штраф
(«продажу») государственной власти в 3
гривны3 . Вместе с тем княжеская
власть ввела и новые нормы, которые не
были известны общинному суду,
например нормы особой охраны жизни
представителей княжеского управления.
Так, Изяслав Ярославич установил
двойную ставку виры (государственного
штрафа) в 80 гривен за убийство своего
старшего конюшего (ст. 23 Правды
Ярославичей середины XI в.), а за кражу
княжеского коня из общего табуна
преступник должен был заплатить 3
гривны вместо 2 гривен за
крестьянского («смердьего») коня (cт. 28
Правды Ярославичей)4 .
Процесс формирования
церковной юрисдикции был не менее
сложен. Эта сложность определялась
тем, что в ведение суда Церкви
переходили не только нарушения, не
противоречащие христианским нормам,
которые рассматривались прежде
общинным коллективом и наказывались
им, но и те, которые по нормам
древнерусского дохристианского
общества вообще не расценивались как
нарушения. Так, среди правовых норм
первой группы, которые были признаны
Церковью, но относительно которых у
нас нет данных о том, были ли они
принесены на Русь греческими
иерархами или переданы через книги,
так как такие нормы в известных
канонических и юридических сборниках
Константинопольской Церкви и
Византии отсутствуют, нужно назвать
следующую. Родители отвечали перед
митрополитом или епископом за
невыдачу замуж своей дочери, причем
эта ответственность была вписана в
систему наказаний, известную на Руси
по Русской Правде и Уставу князя
Ярослава, денежным штрафом в пользу
митрополита или епископа («Аще девица
засядеть великих бояр, митрополиту 5
гривен на отци или племени…»5 ).
Возникновение нормы об
ответственности родителей за
невыдачу их дочери замуж и,
следовательно, лишении ее средств
существования после их смерти
объясняется тем, что традиционное
древнерусское наследственное право
не обеспечивало дочерей в отличие от
сыновей наследством родителей.
Поэтому община должна была содержать
старых дев за свой счет и налагала на
родителей еще при их жизни
соответствующее взыскание. Церковь на
Руси, заимствуя эту норму в Устав
князя Ярослава, признала ее как не
противоречащую христианским нормам
ответственности родителей за
воспитание и обеспечение детей, но со
временем, с расширением числа
монастырей и благотворительной
деятельности Церкви, эта архаичная
норма потеряла свое значение и была
отменена — она не вошла в Краткую
редакцию Устава середины XIV в.6 С
использованием в древнерусском
церковном праве местных общинных норм
можно связывать также статью Устава
князя Ярослава об оскорблении мужчины
острижением головы или бороды (аналогичная
статья есть в Краткой и Пространной
Правдах)7.
Церковь включила в число
нарушений, подлежащих не только
духовному наказанию, епитимии, но и
физическому, денежным штрафом,
несоблюдение христианских норм,
утверждавших моногамную семью, а
также такие нарушения, как
кровосмешение, блуд, оскорбление
женщины словом, изнасилование и пр.
Древнейший слой перечней «церковных
судов» в Уставе святого князя
Владимира XII в. и в Уставе князя
Ростислава 1136 г. основан на общем их
источнике — перечне дел, подлежавших
ведению суда епископа в конце ХI –
начале ХII в. Перечень включал те дела,
которые принадлежали Церкви согласно
каноническим нормам, ставшим
известными и признанными в результате
переноса на Русь христианских
принципов регулирования
взаимоотношений в обществе. К таким
делам относились традиционные формы
заключения брака путем похищения
невесты, браки между близкими
родственниками, конфликты, связанные
с нарушением моногамии, с самовольным
расторжением брака, а также
изнасилование.
Канонические нормы в общей
форме зафиксированы в Евангелии: «что
Бог сочетал, того человек да не
разлучает» (Мф. 19, 6) ; «Кто разведется с
женою своею не за прелюбодеяние и
женится на другой, тот
прелюбодействует; и женившийся на
разведенной прелюбодействует» (Мф. 19,
9). В Первом послании апостола Павла к
Коринфянам сказано: «А вступившим в
брак не я повелеваю, а Господь: жене не
разводиться с мужем (если же
разведется, то должна оставаться
безбрачною, или примириться с мужем
своим), и мужу не оставлять жены своей»
(1 Кор. 7, 10, 11).
Поскольку все эти дела не
относились к компетенции княжеской
власти, а регулировались родовыми и
соседскими коллективами по нормам
обычного права, которые противоречили
христианским нормам, церковная
организация в лице митрополита,
епископов и их чиновников взяла на
себя суд по этим делам, введя в него
новые, христианские принципы. Это
явилось важным этапом в гражданском
развитии древнерусского общества,
существенным шагом для выхода его из
примитивного варварского состояния,
достижения общего стандарта жизни
христианизированных европейских
стран того времени. Нужно отметить,
что письменная традиция связывает
принятие этих норм и включение их в
Устав князя Ярослава с митрополитом
Иларионом: «Се яз, князь великый
Ярослав, сын Володимерь, по данию отца
своего съгадал есмь с митрополитом с
Ларионом, сложил есмь греческый
номонакун…»8 Не может быть
случайным, что кодификация
древнерусского церковного права,
включавшего в себя не только
общехристианские канонические нормы,
но и местные общинные нормы
дохристианского времени, была сделана
митрополитом, родившимся и выросшим
на Руси, знавшим местное право и
бывшим к тому же выдающимся
богословом и писателем.
В течение ХII в., с развитием
структуры Киевской митрополии,
формированием новых епархий,
проникновением христианства во все
слои населения юрисдикция Церкви
изменяется, распространяясь в глубь
жизни общества. Конфликты, связанные с
взаимоотношениями внутри семьи, между
супругами, по-прежнему остаются в
ведении Церкви, княжеская власть не
берет на себя их регулирование. Зато
княжеские уставы Церкви фиксируют
расширение ее судебной компетенции на
имущественные споры супругов,
связанные, вероятно, с разводами («пря
межи мужем и женою о животе»), на
защиту престарелых родителей от
произвола детей («иже отца или матерь
бьютъ сын или дочи»), на особые случаи
драк, в частности между женщинами, на
применение трав («зелий») в
неразделенной еще тогда колдовской и
медицинской практике. В княжеских
уставах Церкви зафиксировано также
традиционно принадлежавшее Церкви
преследование нецерковных
религиозных культов и еретичества9 .
Такова первая большая сфера церковной
юрисдикции.
Церковь осуществляла также
суд над большими группами людей,
связанных с нею. Вскоре после
учреждения Киевской митрополии,
епископских кафедр и городских храмов,
еще в XI в., церковная юрисдикция
распространилась на священно- и
церковнослужителей: священников,
диаконов, их семьи, лиц, служивших в
храмах, — просвирней, пономарей и
других, а также монашествующих,
игуменов и служителей в монастырях.
Суд епископа рассматривал не только
их проступки, связанные с
конфессиональной деятельностью, но и
все правонарушения и конфликты. Еще в
XI – XII вв. в число «церковных людей»,
подсудных Церкви, были включены и
пользующиеся ее покровительством, и
среди них «задушный человек». Этим
термином обозначали несвободного
человека, челядина или холопа,
получившего освобождение по
духовному завещанию его владельца.
Перейдя из собственности господина
под покровительство Церкви и служа ей,
он в случае совершения проступков
подлежал суду Церкви10 .
С развитием церковной
организации, расширением ее
деятельности и усилением авторитета
появились новые группы христиан,
которые также оказались в юрисдикции
Церкви. В новых, расширенных текстах
Устава святого Владимира XII – начала
XIII в., происходивших из Новгорода и
Владимира-Волынского, упоминаются
миряне, находившиеся на попечении
Церкви, вдовы, «калики», врачи,
инвалиды и «прощеники» — лица,
получившие исцеление.
Таким образом, в число людей,
находившихся под защитой Церкви,
служивших ей вне храма, вошли и бывшие
рабы, и свободные, не обладавшие
средствами существования,
профессионалы средневековья,
обслуживавшие общество своими
знаниями, а также инвалиды и люди,
требовавшие помощи и поддержки.
Третья сфера церковной
юрисдикции связана со статусом
древнерусской Церкви как земельного
собственника с жившими на этой земле
лично свободными крестьянами. Однако
собственность Церкви в интересующее
нас время только формировалась, а
связь с землей крестьян-смердов была
еще далека от крепостной зависимости,
что отличало эти социальные отношения
от тех, которые были характерны для
позднего средневековья. Все же
начиная с последней четверти XI в.
монастыри становились земельными
собственниками: Печерский монастырь
получил от князей населенные волости
до 1086 г., села с челядью в 1158 г.11 ,
Новгородский Юрьев монастырь в 1130-х гг.
стал собственником волости «с данию, и
с вирами, и с продажами» и погоста «с
землею и с людьми»12 , а Смоленская
кафедра в 1136 г. получила от князя
значительную, достойную упоминания в
учредительном документе группу
связанных с землей людей — «прощеников»,
платящих подати (мед и куны), а также
виры и продажи. Вместе с ними князь
передал кафедральному храму и
епископу два села «со изгои, и с землею»13.
Сельское население принадлежавших
монастырям и кафедрам земель входило
в юрисдикцию этих корпораций.
Упоминание вир и продаж, штрафов за
убийства и другие преступления,
которые шли отныне не князю, а
церковным собственникам земель —
епископской кафедре или монастырю,
говорит о том, что это население
сохраняло личную свободу. Однако суд
над ним отныне принадлежал Церкви —
игуменам монастырей и епископу с их
судебными чиновниками.
Особое место в
древнерусском обществе занимали люди,
потерявшие связь со своим родовым,
соседским или производственным
коллективом, — изгои14 . Среди них
были и лично свободные люди, и
зависимые от феодала — светского или
церковного. По нормам и Краткой и
Пространной редакций Русской Правды (IX–XII
вв.), при убийстве изгоя не было
альтернативы — мстить ли за него
родственникам или убийца должен
платить виру, полагавшуюся в качестве
уголовного штрафа за убийство
свободного человека, как это было
установлено для других «мужей».
Убийца изгоя должен был уплатить виру
в 40 гривен, которой была защищена
жизнь свободного15 . Это
свидетельствует о том, что у изгоя не
было кровных родственников, которые
могли бы применить к убийце кровную
месть. Изгой — свободный, жизнь
которого защищена вирой, но
выделяющийся из среды людей, членов
родового или соседского коллектива.
Изгои, как городские жители,
свободные и обладающие
муниципальными обязанностями,
упоминаются в новгородском Уставе о
мостах 1260-х гг.16. В нем говорится о том,
что обязанность мостить улицы города
две группы изгоев («изгои», «другыи
изгои») осуществляют как городские
территориальные общности на
софийской стороне Новгорода, внутри
Детинца, аналогичные «прусам», «загородцам»
и «софьянам», т.е. жителям Прусской
улицы, Загородского конца. Но это
может быть свидетельством слабости,
малочисленности их коллектива,
требующего для выполнения трудной
обязанности объединения с соседним
территориальным коллективом, а не
только указание на какую-то связь с
главой Новгородской епархии.
Об изгоях, как сельских
тружениках, не входивших в общину
княжеского села, но связанных с ним
территориально или как-то иначе,
говорится в Смоленской уставной
грамоте 1136 г. Князь передает вновь
созданной епископии два села «со
изгои и с землею», «с бортником, с
землею и с изгои»17 . Скорее всего,
эти изгои также лично свободные, но
отныне подлежащие судебным органам
кафедрального собора и епископа, что
должно было привести их к большей
зависимости от нового господина.
Подобный статус изгоев, как
лично свободных людей, которые
становятся зависимыми от феодала,
можно видеть в послании митрополита
Климента Смолятича (1147 – 1154) к Фоме.
Автор послания связывает осуждаемое
им стремление к славе со стремлением к
стяжательству, к тому, чтобы прилагать
«дом к дому, и села к селом, изгои же и
сябры, и борти, и пожни, ляда же и
старины». Сам же он, вопреки
обвинениям его корреспондентом, лишен
этого стремления и вместо всех этих
богатств обладает четырьмя локтями
земли для могилы18 . Нельзя
согласиться с переводом пары слов «изгои
и сябры» как «крестьяне и холопы»19.
Изгои и сябры здесь — две
противоположные по социально-юридическому
статусу группы крестьян: сябры —
члены общины, верви, связанные
соседством, коллективной помощью и
ответственностью, изгои — не
принадлежащие общине. И те, и другие —
лично свободные, которые в результате
стяжательства «хотящих славы»
становятся наряду с домами и пашнями
их собственностью. Является ли здесь
упоминание изгоев свидетельством их
принадлежности Церкви,
митрополичьему хозяйству? Скорее нет,
этот набор объектов феодального
владения может быть отнесен с равным
правом и к светскому, и к церковному
собственнику-феодалу.
Среди перечней «церковных
людей», принадлежащих юрисдикции
Церкви, входящих в состав всех
редакций и изводов Устава святого
князя Владимира и его позднейших
переработок, в том числе северо-восточного
«Правила о церковных людях» конца XIII
— начала XIV в., мы не находим изгоев20 ,
что свидетельствует о том, что Церковь
в течение длительного периода и на
большой территории Руси не
претендовала на включение их в свою
юрисдикцию. Единственный известный
церковно-юридический памятник,
включающий изгоев в число «церковных
людей», — это так называемый Устав
князя Всеволода конца XIII в.
новгородского происхождения,
основанный на местном тексте Устава
святого князя Владимира с
дополнениями. В нем в конце
традиционного перечня «церковных
людей», повторяющегося во всех
документах такого рода, вставлен
текст: «изгои трои: попов сын грамоты
не умееть, холоп из холопьства
выкупится, купець одолжаеть. А се
четвертое изгойство и себе приложим:
аще князь осиротееть»21 .
По существу, этот текст
является вставкой в устав. Он
разрывает традиционный ряд лиц и
учреждений, характерный для всех
таких перечней:
Устав святого князя
Владимира Синодальной редакции:
«А се церковные люди: игумен,
поп, дьякон, дети их... прощеник,
задушьный человек, стороник, слепец,
хромец; манастыреве, болнице,
гостинници, странноприимнице»22 .
Правило о церковных людях:
«А се люди соборныя церкви,
предани митрополитомь, епископомь,
игуменом: поп, диакон и кто в клиросе…
прощеник, задушный человек;
монастыреве, болници,
странноприимники»23 .
Устав князя Всеволода:
«А се церковные люди: игумен,
игумениа, поп, диакон и дети их, а кто в
клиросе… пущеник, задушный человек;
изгои трои: попов сын грамоты не
умееть, холоп из холопьства выкупится,
купець одолжаеть. А се четвертое
изгойство и себе приложим: аще князь
осиротееть; монастыреве, болници,
гостиници, странноприимници»24 .
Составитель Устава князя
Всеволода, отойдя от
общераспространенной традиции не
включать изгоев в число «церковных
людей», вставил в свой источник
своеобразную краткую новеллу,
определяющую пути, какими в его время
превращались в изгоев люди самого
разного социального статуса,
лишавшиеся своего прежнего состояния.
До включения в Устав эта новелла,
очевидно, существовала
самостоятельно и была вставлена его
составителем в готовом виде, судя по
тому, что он разделил готовый текст и
добавил от себя («а се… и себе
приложим») о «четвертом изгойстве» —
об осиротевшем князе. Таким образом,
можно считать, что принадлежность к
церковной юрисдикции изгоев, в
частности лишившихся своего статуса
трех групп людей, было местной
особенностью того общества (Новгород
конца XIII в.?), где работал составитель.
Другие источники не подтверждают того,
чтобы Церковь осуществляла суд над
этими людьми. Слово «изгойство»,
связанное с интересующим нас термином,
известно не только в изучаемом
контексте Устава князя Всеволода, но и
в церковных поучениях. Там, однако, оно
имеет другое, весьма определенное,
значение, связанное только с одним из
путей изменения социального статуса
человека — выхода из состояния
холопства. В мусин-пушкинском
сборнике поучений XIV в. в поучении о
тяжких грехах указано: «Се горши всего
изгойство емлюще на искупающихся от
работы»25 (т.е. из рабства). Эта же
формулировка повторяется в поучении «Предсловие
покаянию», являющемся наставлением
священнику-духовнику об исповеди и
принятии кающихся («И се пакы горее
всего емлющим изгойство на
искупающихся от работы, не имуть бо
видети милости… ниже насытившеся
ценою уреченою…»26). Здесь изгойство —
дополнительные поборы, которые
отпускающие на свободу своих холопов
берут с них, нарушая христианские
заповеди. Такое освобождение холопов
известно по памятникам
древнерусского права — выкуп за
деньги, освобождение по завещанию
умершего владельца. То же поучение
предписывает при выкупе холопа брать
с него ту же сумму, что стоила его
покупка («Иже кто выкупается на
свободу, то толико же дасть на собе,
колико же дано на нем»), и вновь
упоминает «изгойство» как незаконный
побор с детей выкупившегося холопа,
рожденных уже после получения им
свободы («Потом же, будя свободен, ти
добудеть детей, то начнуть имати
изгойство на них: то обрящются
продающе кровь неповинну…»27). Если же
отпускающий на свободу холопа взял с
него «изгойство», не зная условия его
свободного отпуска на волю, то, чтобы
избежать греха, он должен вернуть ему
эту сумму («Аще ли кто в неведении имал
будеть изгойство, ти хочеть избыти
вечныя мукы, то вороти тем же опять и
не поидеши в муку»28). Во всех
приведенных примерах изгойство —
неправедное взыскание денег с бывшего
холопа, выкупающегося на свободу, —
никак не связано с переходом самого
изгоя под юрисдикцию Церкви. Церковь,
следуя христианскому учению о милости
к человеку, только требует от того, кто
получает за него выкуп, не брать на
себя грех пользоваться этим
обстоятельством для дополнительного
обогащения.
В своей известной работе —
курсе лекций «История сословий в
России» — В.О. Ключевский представил «церковное
общество» Древней Руси (соответствующий
раздел посвящен первому периоду, IX –
XII вв.) как особое, существующее
параллельно «государственному»
обществу, состоявшему (за исключением
самого духовенства) «из таких же точно
элементов, какие входили в состав
государственного». Он пишет: «У Церкви
были свои бояре и вольные слуги, свои
крестьяне и даже горожане… В Уставе
князя Всеволода даже предполагается
возможность церковных богадельных
князей. Таким образом, церковное
общество не входило в общий строй
государственного, как однородное,
цельное сословие, не становилось в
один ряд с другими его классами, а
выделялось из него как особое,
параллельное ему общество»29. В другом
месте он также называет среди лиц,
принадлежавших к церковному обществу,
князей, не имевших своего княжества: «…наконец,
князья, преждевременно осиротевшие и
оставшиеся без княжества, выпавшие из
владельческой очереди, по которой
потомки Ярослава занимали княжеские
столы в Русской земле»30.
Однако такая
характеристика, близкая к определению
древнерусской церковной корпорации,
как «государства в государстве»,
вызывает возражения.
Упоминание церковных бояр
для времени до XV в. является
недоразумением. Выражение в санкции
Устава князя Ярослава «Аще кто устав
мой преступить… или от рода
боярьскаго бояр моих бояре…»
находится только в Археографическом
изводе Пространной редакции,
связанном своим происхождением с
серединой XV в. (списки в приложении к
Археографическому списку
Новгородской I летописи, к Соловецкой
Кормчей и к летописи Авраамки), и не
отражает условий более раннего
времени. В других текстах той же
редакции это место читается как «или
от рода боярскаго бояр моих» (Основной
и Ипатьевский изводы), «или от бояр кто»
(Маркеловский извод, так и в Краткой
редакции). Что касается городов,
принадлежавших Церкви, таких как
Полоны на юге Руси и Гороховец на
северо-востоке, то эта принадлежность
не была длительной. Нет достаточных
данных, которые позволили бы
определить характер собственности на
эти города. Все же свидетельство
Ипатьевской летописи о том, что князь
Рюрик Ростиславич «да ему (митрополиту
Никифору. — Я. Щ.) Полоны и пол
Търтака Корьсуньского»31, позволяет
считать, что эта связь митрополита с
городом заключалась, вероятно, в
получении с него половины пошлин и
управлении своими тиунами, так, как
обладали Москвой и другими городами
по частям русские князья в XIV – XV вв.
Упоминание князя в перечне
способов, с помощью которых человек
может стать изгоем, в Уставе князя
Всеволода является припиской, не
связанной прямо с содержанием ни
этого Устава, ни самого перечня. На это
указывают и слова «изгои трои» (а не
четверо, четвертый — князь), и вводные
слова «А се четвертое изгойство и себе
приложим»32. А. А. Зимин справедливо
считает, что «четвертый вид изгоев
употреблен в грамоте в
иносказательном смысле: князь без
своей вотчины. Перед нами приписка,
которая только уподобляет этих «осиротевших
князей» к изгоям, но не сливает их с
изгоями в одну массу»33.
Возможно, что эта приписка
принадлежит тому самому редактору
Устава, который дописал нормы,
связанные с завещанием в пользу детей
от третьего и четвертого брака. Видеть
в этом упоминании свидетельство того,
что существовали «церковные
богадельные князья», то есть князья,
служившие Церкви, как это делает В. О.
Ключевский, оснований явно
недостаточно.
1 См.: Щ а п о в Я.Н.
Государство и Церковь в Древней Руси
X–XIII вв. М., 1989. С. 23–28. См. также: Н а з а
р е н к о А.В. Русская Церковь в Х– 1-й
трети XV в. // Правоcлавная
энциклопедия: Русская Православная
Церковь. М., 2000. С. 40.
2 См.: Российское
законодательство Х – ХХ вв. (далее: РЗ).
М., 1984. Т. 1. С. 36–37. .
3 См.: Там же. С. 47, 65
– 66.
4 См.: Там же. С. 48.
5 Древнерусские
княжеские уставы XI – XV вв. (далее: ДКУ)
/Подгот. Я.Н. Щапов. М., 1976. С. 104 (ст. 8,
Пространная редакция).
6 См.: Щ а п о в Я. Н.
Княжеские уставы и Церковь в Древней
Руси XI–XIV вв. М., 1972. С. 286–287; Р3. Т. 1. С.
195–196.
7 См.: Там же. С. 191 (ст.
31 устава князя Ярослава), с. 47 и 69 ( ст. 8
Краткой и ст. 67 Пространной Правд).
8 ДКУ. С. 110.
9 См.: Новосельцев А.
П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В., Шушарин
В.П., Щапов Я. Н. Древнерусское
государство и его международное
значение. М., 1965. С. 338–342.
10 См.: Там же. С.
342–347.
11 См.: Там же. С.
331–332.
12 Грамоты Великого
Новгорода и Пскова. С. 139–140.
13 ДКУ. С. 143.
14 Об изгоях см.: Ю ш
к о в С. В. Общественно-политический
строй и право Киевского государства.
М., 1949. С. 307–312; Г р е к о в Б. Д.
Крестьяне на Руси с древнейших
времен до XVII в. М., 1952. Кн. 1. С. 213–221;
Памятники русского права. М., 1953. Вып.
2. С. 169–170 (А. А. З и м и н); Ф р о я н о в И.
Я. Киевская Русь. Очерки социально-экономической
истории. Л., 1974. С. 136–146; С в е р д л о в М.
Б. Генезис и структура феодального
общества в Древней Руси. Л., 1983. С.
186–190;
15 См.: РЗ. С. 47, ст.1; с.
64, ст.1.
16 См.: РЗ. С. 233–248.
Обоснование датировки В. Л. Янина.
17 РЗ. Т.1. С. 215, ст. 7.
18 См.: Памятники
литературы Древней Руси. XII век. М., 1980.
С. 282–284.
19 П о н ы р к о Н. В.
Эпистолярное наследие Древней Руси XI–XIII
вв. СПб., 1992. С. 140.
20 См.: Русская
историческая библиотека (далее: РИБ).
Т. 36. Памятники древнерусского
канонического права. Ч. 2, вып. 1. Пг.,
1920. С. 40 – 53. О дате памятника см.: Щ а п
о в Я. Н. Правило о церковных людях //
Археографический ежегодник за 1965 г. М.,
1966. С. 72–81.
21 ДКУ. С. 157. Ст. 17.
22 Там же. С. 24.
23 РИБ. Т. 36. С. 46.
Текст «а».
24 ДКУ. С. 157.
25 С р е з н е в с к и
й И. И. Древние памятники русского
письма и языка. 1-е изд. СПб., 1863. С.
246–247.
26 РИБ. Т. 6. Стб. 842.
27 Там же. Стб. 843.
28 С р е з н е в с к и
й И. И. Древние памятники…
29 Ключевский В.О.
Соч.: В 9 т. Т. 6. М., 1989. С. 269–270.
30 Там же. С. 268.
31 Полное собрание
русских летописей. Т. 2. Стб. 688. 6 703 (1195
г.).
32 ДКУ. С. 157.
33 Памятники
русского права. М., 1952–1963. 8 вып.
|
