|
Чудо обретения Бога
Воронежская земля явила миру многих пастырей, чьи
благословенные Создателем труды, как житейские, так и духовные,
продолжают питать новые поколения верующих людей. Однако имя отца
Александра Кременецкого, в начале своего пути священника, а после
кончины жены — архимандрита, оказалось, к сожалению, незаслуженно
забытым. О нем известно немногое. Родился в 1842 или 1843 году в семье
диакона Стефана Кременецкого в слободе Ольховатке Острогожского уезда,
где эта фамилия была известна еще с начала XIX века: священство в его
роду было потомственным. В 1865 году он окончил Воронежскую духовную
семинарию, после чего несколько лет был сельским священником в разных
деревнях Острогожского уезда, пока наконец не был назначен в 1876 году в
слободу Марченкову, где в местном храме Рождества Пресвятой Богородицы
прослужил более тридцати лет. Сельское пастырство, глубокое
проникновение в жизнь простого мирянина отразились в опубликованной им в
1893 году книге «Знаменательные события. Из дневника сельского
священника». Именно пастырское служение, а на досуге – писательство
помогли перенести отцу Александру тяжелый удар судьбы – смерть в 1903
году его жены, матушки Веры. Вскоре А.С. Кременецкий переехал в Воронеж,
где почти пять лет жил в Митрофановском монастыре. В 1913 году вышел
указ Святейшего Синода о возведении отца Александра в сан архимандрита.
Однако принятие высокого сана не отдалило его от простых прихожан: на
его воскресную проповедь в Благовещенский собор всегда приходило много
людей. Более 50 лет отдал отец Александр пастырскому служению. К
сожалению, после 1918 года следы его теряются и дальнейшая судьба его
неизвестна. Отец Александр был плодовитым писателем: его современникам
было известно более полутора десятка его творений, причем наибольшей
популярностью пользовались записки сельского священника. Сегодня мы
предлагаем вниманию читателя отрывки именно из книги «Знаменательные
события». Она демонстрирует нам не яркий, легко узнаваемый стиль,
характерный для классической литературы XIX–XX веков, но глубину мысли
автора, обращающего свое внимание не на внешнюю красоту слова, а на его
прикровенный смысл, восходящий к Евангелию от Иоанна: «В начале было
слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог» (Ин. 1, 1). Священник
Александр Кременецкий пишет о простых встречах с простыми людьми, но в
каждой судьбе он неизменно отмечает реальное присутствие Бога в жизни
человека. В его рассказах чудом являются не какие-то мистические
события, но ощутимое действие Божественной благодати, ни на секунду не
оставляющей свое творение. Даже история о помощи Святителя Митрофана
повествует не о неожиданном событии, а скорее наоборот – о случае вполне
закономерном, восстанавливающем прерванную в результате грехопадения
связь между человеком и Богом. Чудо спасительной встречи человека с
Богом – главная тема творений cвященника Александра Кременецкого.
Из дневника сельского
священника
Помощь святителя Митрофана
Половину мая я провел в
путешествии: проведывал родных и несколько дней пробыл в Воронеже. В
Воронеже встретил своего товарища по семинарии и своего задушевного
друга А.С. Два года с ним не виделся. Жизнь порядочно изменила его. Наша
встреча произошла в монастыре. Прихожу утром в монастырь отстоять
молебен и приложиться к мощам Святителя Митрофана, становлюсь возле
правого клироса, недалеко от угодника; молебен только начали; служит
сельский батюшка; всматриваюсь в него: лицо как будто знакомое, но не
могу узнать кто именно: инстинктивно признаю, что это – А.С.; а между
тем посмотрю на него, на выражение его лица, вслушаюсь в его голос,
вывожу другое заключение: разве А.С., думаю себе, может быть таковым?
ведь это аскет! а служит как? истый монах: читает акафист и плачет. Я
это заметил, когда он произнес: «Радуйся, яко в сониях и видениях во
благо нам являешися!» В это время голос его дрогнул и в чтении произошла
пауза; от слез он не мог продолжить. Чем дальше он читал, тем все более
и более воодушевлялся. Его религиозное воодушевление, его чувства
подействовали на меня: я бросил заниматься его личностью и весь отдался
слушанию молебна. Признаюсь, в первый раз в жизни я слушал богослужение
с такой охотой, с таким душевным наслаждением. – Сердце сердцу весть
подает. Религиозное воодушевление – великая сила; оно действует на
других магически. Слушал я великолепное парадное богослужение с
великолепным артистическим пением, слышал блестящие ораторские
проповеди, но все то не производило на меня такого впечатления, не
приводило в такое религиозное настроение, какое я испытал от простого,
безыскусственного, но сердечного служения сельского батюшки. Если бы все
служители церкви, думалось мне, служили так, как служит этот батюшка,
тогда никто не тяготился бы службой: слушали бы и молились, молились и
слушали, и жаль было бы оторваться от службы. По крайней мере, я испытал
это в монастыре; когда окончен был молебен, мне хотелось еще и еще
слушать его. Приложившись к угоднику, я стал выходить из монастыря; в
галерее я столкнулся лицом к лицу с заинтересовавшим меня батюшкой,
взглянули друг на друга, разом вскрикнули и – обнялись… А.С. сказал мне
свою квартиру, и я дал слово вечером посетить его.
Вечером посетил я своего товарища. Он был один, и это было кстати –
никто не мог помешать нашей беседе. Разговор начался с расспросов о
новой жизни; он интересовался знать обо мне, я о нем; долго длились наши
осведомления. О чем только мы ни говорили? о женитьбе, о приходах,
хозяйственных занятиях и перешли наконец к службе.
– Да, брат, – сказал я ему, – ты отлично служишь; я в восхищении от
твоего служения.
– Ты говоришь так потому, – ответил он, – что был свидетелем сегодня
моих слез в монастыре.
– Да.
– Но по нынешней моей службе нельзя сделать общего заключения о моей
религиозности: иногда самые отчаянные грешники поражают своим
богомольем; к таким особам принадлежу и я. Я не мог сегодня не плакать в
монастыре, во-первых, потому, что я приехал сюда нарочно на богомолье;
во-вторых, я имею особенное побуждение благоговеть пред великим
угодником Божиим Митрофаном. А какое побуждение – тебе, как другу,
пожалуй, я открою.
– Ты знаешь, – начал он, – меня хорошо по семинарии и помнишь ту
перемену, которая произошла во мне за два года до окончания курса: я
захандрил, сделался мизантропом, а какая тому была причина, никто не
знал. Свою душевную болезнь я глубоко тогда таил, потому что никто не
мог пособить мне, могли, напротив, еще больше увеличить мои страдания. Я
увлекся, скажу тебе, веянием 60-х годов. Но я был не из числа тех
нигилистов-ветрогонов, которые к вопросам религии относились слегка,
даже щеголяли пред другими новыми идеями. Нет, детские верования были
крепки в моем сердце, чему я обязан незабвенному своему наставнику Г.К.
Булгаревичу; мне не легко было расстаться с ними, почему я не сразу
поддался новой теории; я ей предъявил борьбу – борьбу страшную, на жизнь
или на смерть. Девизом этой борьбы была истина, и я стремился к ней. Моя
голова постоянно была занята решением вопросов; они лезли мне в голову
даже против моей воли; днем и ночью, в классе во время лекций и в
столовой во время еды я занят был одним – решением вопросов. Справиться
с ними, конечно, было мне не по силам; и это доставляло мне такую тоску,
что я не рад был жизни. Откроюсь тебе, друг мой, что в моей голове
родилась и чуть было не созрела ужасная мысль, чтобы скорей покончить со
всеми мучившими меня вопросами, броситься с Чернавского моста. Но
Господь не допустил меня до самоубийства; и это произошло так. Раз,
после классов, прихожу я в третье среднее отделение готовить лекции по
Священному Писанию. Стал читать записки; прочитал мессианские места из
псалмов Давида и задумался: христианство, как и прочие религии, есть
произведение человеческого ума, учит новая теория, как же могло
случиться, думаю я и задаю себе вопрос, что на Иисусе Христе сбылось все
то, о чем писали пророки за тысячи лет назад, – и так явственно писали,
как будто бы они были современниками Иисуса Христа и писали историю Его
жизни? Этот вопрос так вскружил мне голову, что я не знал куда деться.
«Боже! – молился я, взглянувши на икону Спасителя, – если Ты
существуешь, спаси меня!» Слезы брызнули из моих глаз, и я упал пред
иконой ниц… Я рыдал, как дитя. От слез мне стало легче – мысли не жгли
мне мозга; я стал мало-помалу успокаиваться, забываться и, наконец,
уснул там же на полу. И вижу, друг мой, такой сон, – этого сна не забуду
я никогда. Снится мне, будто бы я нахожусь в семинарском саду, в балке,
где мы с тобой, помнишь, забравшись в терник, читали и мечтали; балка
будто бы обширная, глубокая и заросшая густыми деревьями. Кроме меня там
никого не было. Я слышу вой зверей и спешу выйти оттуда; но берега балки
так круты, что я только хочу подняться и сейчас же обрываюсь и падаю в
пропасть. Вот уже солнце заходит; стало темнеть; вой зверей усиливается,
я слышу их шорох в чаще деревьев, мной овладевает страх, я кричу о
помощи, смотрю вверх, нет ли какого воспитанника, который бы взял меня
за руку и помог мне выйти, и вижу вверху балки, с западной стороны, луч
света и фигуру человека в длинной черной одежде; я поднимаюсь к нему и
узнаю в нем Святителя Митрофана. «Святитель Митрофан, – говорю я, –
спаси меня!» и подаю ему руку. Святитель Митрофан наклонился ко мне,
взял меня за волосы, вытащил на берег и говорит: «Смотри, вперед сюда не
ходи!» Я проснулся; чувствую на голове своей боль и в сердце ощущаю
радость… И с тех пор я навсегда порешил с религиозными вопросами; они
больше уже не мучат меня: верую, чему учит наша Святая Церковь, и ни в
чем не сомневаюсь.
– Так вот почему, друг мой, слезы невольно льются из глаз, когда читаешь
в акафисте Святителю Митрофану: «Радуйся, яко в сониях и видениях во
благо нам являешися!»…
– Благодарю Бога, – заключил свой рассказ А.С., – что Он милосердный
чрез Своего угодника спас меня; но когда подумаешь, что есть еще на
свете такие страдальцы, каким был я, станет и больно, и страшно…
Лебединая песнь
Вчера, в ночь, скончался
Пр. Степанович Хоненко. Это один из лучших моих прихожан, разумею, в
нравственном отношении. Семь лет я его знаю и не помню, чтобы он был
когда выпивши; ни разу не слышал, чтобы он на кого пожаловался или кого
осудил; мне кажется, что за свою жизнь он не обидел и маленького
ребенка. Бывало, придешь к нему, и он всегда с улыбочкой – настоящее
дитя; «таковых бо и есть Царство Небесное».
За простоту Пр. Степановича Господь послал ему хорошую смерть. Кончина
его поистине замечательная.
Вчера до обеда он чувствовал себя совершенно здоровым; был в поле,
помогал своему сыну убирать пшеницу. Наступила обеденная пора. Невестка
пошла варить кашу, а он с сыном остался на ниве; сын косил впереди,
кончал уже свою ручку (покос), а он отстал от сына саженей на пять и,
несмотря на свои 60 лет, косил еще бодро. Вокруг деда бегали внучата,
собирали колосья и показывали ему – сколько кто из них набрал.
«Посмотрел я на своих внучат, окинул кругом поле, взглянул на небесную
лазурь, – говорил мне Пр.Степанович, когда я приехал приобщить его, – и
мне вдруг стало радостно, так весело, что я такой радости не испытывал
во всю свою жизнь, и я – запел. От роду я не пел и никаких песен не
знаю, сам себе дивлюсь, откуда что берется; слова так и льются, и я
заливаюсь (пою) на все поле. Поглядели на меня сын и невестка,
усмехнулись, может быть, и осудили меня; а я удержаться не могу, пою, и
от радости слезы выступили у меня на глазах. Но недолга была моя песня,
недолга радость. Не успел я пройти с косою да с песнею и пять сажень,
меня сразу всего передернуло, и я перестал петь; в ту же минуту меня
заморозило, ноги стали подкашиваться, и я бросил косу и пошел к возу;
думал: полежу, станет легче; но чем дальше, тем становилось все хуже – у
меня стала кружиться голова, и я к вечеру велел сыну свезти меня домой».
В ту же ночь Пр. Степановича не стало. Старик перед смертью пропел
лебединую песнь. Но о чем он пел, – это осталось тайной; о содержании
песни я не спросил старика. Спрашивал сына: не разобрал ли он каких слов
из песни отца? и тот мне ничего не сказал, хотя и слышал, как отец пел.
Пение отца удивило его: кроме этого случая, он никогда не слышал, чтобы
отец его пел.
Ах, как жаль, что я не спросил старика, о чем он пел?! Пел ли он о том,
что Господь сподобил его счастливой жизни – наградил его семьей, наделил
земными благами?! Или, быть может, то торжествовала душа, предчувствуя
скорый свой исход из этого мира, как узник пред выходом из темницы?!
О матушке Савватии
В 60-х годах, когда я
учился в семинарии, в Воронежском Покровском девичьем монастыре жила
монахиня Савватия. Она была моя землячка. Это была добрая и
благочестивая старица. Я часто ходил к ней. Бывало, придешь к ней, она
ласково встретит тебя, расспросит о житье-бытье, накормит, напоит чаем и
расскажет что-либо назидательное; она любила рассказывать о житиях
святых и об Афоне, давала и на руки мне читать книги, и, бывало, когда
принесешь книгу, непременно заставит рассказать содержание книги. Помню,
какое глубокое впечатление произвела на меня ее книга «Письма Святогорца»;
под влиянием этой книги я задумал было при первом удобном случае бросить
семинарию и удалиться на Афон.
Кроме меня посещали матушку Савватию и другие воспитанники; я нередко
заставал у нее двух маленьких, лет 12–14, кантонистов из евреев. Для
этих матушка Савватия была настоящая мать, так ласково, нежно с ними
обращалась, входила во все их нужды, наделяла их бельем, деньгами, что
мальчики, не помня своих родителей, называли ее мамой и, прощаясь с нею,
плакали; они ходили к ней каждое воскресенье. Любили и чтили матушку
Савватию и на ее родине. Редко кто из богомольцев, бывая в Воронеже на
поклонении Святителю Митрофану, не заходил и в ее келию. Она всех
принимала с любовью и многим давала у себя приют.
Раз прихожу я к матушке, как теперь помню, в ноябре месяце, перед
памятью Святителя Митрофана, и застаю у нее трех богомолок, своих
землячек; одна из них была еще молодая, лет шестнадцати и с замечательно
нежным, красивым лицом. Она была грамотная. Родителям этой девицы было
желательно, чтобы она поступила в монастырь. С этой целью они и
отпустили ее на богомолье, надеясь, что матушка Савватия убедит ее
поступить в монастырь. Но девица и слышать не хотела о монастыре, ее
влекло в мир. Проживши в келии матушки около недели, она обратно
собиралась с своими товарками домой. Я застал их накануне их выхода из
Воронежа. Просидевши у матушки час-два, я отправился в свою квартиру,
пожелавши своим землякам счастливого пути.
Недели через две я пришел опять навестить Савватию. Смотрю, в передней
комнате лежит кто-то, весь покрытый белой простыней, и слабо стонет.
«Кто это?» – спрашиваю. Руфима, послушница Савватии, открыла простыню, и
моему взору представился безобразнейший труп; на лице не видно ни глаз,
ни носа, – все покрыто было сплошными большими волдырями, наполненными
сероватой жидкостью. То была моя землячка – красавица; она лежала в
оспе. На тот день, как выходить ей из Воронежа, она почувствовала
нездоровье и осталась у Савватии, а ее товарки ушли домой. Я поспешил
скорее убраться домой, хотя меня и оставляли пить чай.
Я посетил матушку Савватию спустя месяц. В келии я встретил третьего
члена, молодую послушницу, – то была моя землячка. Ее узнать было
нельзя: оспа страшно обезобразила. Выздоровевши и увидя свое
обезображенное лицо, землячка бросилась к матушке Савватии в ноги и
просила ее принять к себе: «теперь, – говорила она, – я не гожусь в
мир».
Матушка Савватия при мне утешала землячку, которая заметно стеснялась
своим безобразием:
– Не скорби, что Господь лишил тебя красоты лица, а радуйся, что Господь
призрел на тебя: на твоем лице Он оставил следы Своего попечения о твоей
душе.
Встреча в Гефсиманском
скиту
Поклонившись святыне
Троицко-Сергиевой Лавры, осмотревши все ее достопримечательности, я
отправился в ближайшие окрестные святые места, и прежде всего посетил
Гефсиманию. Мне хотелось видеть служение гефсиманских скитников,
послушать их старческое пение, и я поспешил туда к поздней обедне, но к
прискорбию, я немного опоздал, и вместо обедни попал как раз на
отпевание покойника.
В церкви народу было немного: гроб окружали всего 10–12 монахов да 2
монахини; одна из них казалась слишком унылой, печальной, – на нее
нельзя было не обратить внимания. Я подошел ближе к гробу. В гробу лежал
покойник в монашеском облачении – в черной мантии и клобуке, лица его не
было видно: оно было закрыто, или, как мне показалось, даже зашито.
Сотворивши земной поклон об упокоении души новопреставленного, я
направился к лестнице, выходившей в эту церковь, и спустился в пещерный
храм, где находилась главная святыня скита – Черниговская чудотворная
икона Божией Матери.
В пещерном храме было также пусто. Пред чудотворной иконой стояли три
монахини, и иеромонах служил молебен. Одна из монахинь, уже немолодых
лет, была в постриге, а две, моложе, в послушническом одеянии; молодые
держали старую за руки. «Зачем же они держат ее?» – подумал я; но скоро
все разъяснилось. Когда служащий иеромонах пред чтением молитвы
Пресвятой Богородице поднял епитрахиль, старица сунулась назад,
заскрежетала зубами и, как молния, сверкнула своими глазами по всей
церкви, – глаза у ней были страшные – черные, на выкате, с большими
белками, – потом она сразу рванулась и с неистовым криком, с пеной изо
рта бросилась к лестнице и, несмотря на свою старость и на высокий
подъем лестницы, как вихрь, понеслась вон из церкви. Монахиня страдала
беснованием. За ней погнались и при помощи трех дюжин монахов привели
опять в церковь. Когда подводили ее к чудотворному образу, она
упиралась, кусала всех, бранилась, называла Божию Матерь своею
мучительницей. Иеромонах опять возложил на больную епитрахиль, прочитал
умилительную молитву ко Пресвятой Богородице и помазал ее маслом от
лампады. С больной сделалась перемена: она затихла, лицо ее было
мертвенно-бледное, губы посинели, и послушницы уложили ее тут же на пол.
Я не дождался, когда больная придет в чувство, хотя и интересовался
узнать – какая последует с ней перемена.
Приложившись к чудотворному образу, я поднялся по лестнице вверх. Обряд
погребения все продолжался; пели стихиру: «Зряще мя безгласна»;
монахиня, обратившая на себя мое внимание, подошла ко гробу, припала к
изголовью покойника, и слезы ручьем потекли у нее из глаз. Кто же эта
монахиня? как она попала сюда – в обитель отшельников? отчего она так
безутешно плачет? Мне хотелось было обо всем этом расспросить, но
расспросить было не у кого, и уже после, спустя три дня, было
удовлетворено мое любопытство.
На третий день, после моего богомолья в Гефсимании, на обратном пути из
Лавры в Москву, я заехал в Хотьков монастырь. Здесь служил я панихиду по
родителям преподобного Сергия и отстоял вечерню. После вечерни меня
пригласили в монастырскую гостиницу напиться чаю. Кроме меня, за
самоваром сидело еще несколько богомольцев – моих спутников в Москву;
так как до поезда оставалось еще довольно времени – часа два, мы не
спешили пить чай и вели между собой беседу, с нами сидела монахиня
Хотьковского монастыря, заведовавшая гостиницей, и поддерживала нашу
беседу. Я заговорил о своих впечатлениях и приключениях в Лавре и других
святых местах, упомянул о погребении в Гефсимании монаха и о
заинтересовавшей меня монахине.
– А знаете ли вы, – спросила меня матушка, – кто эти – покойник монах и
оплакивавшая его монахиня? Эта монахиня, – добавила она, – гостит сейчас
у нас в монастыре, я с ней сегодня утром виделась у матушки казначеи;
она сама передавала нам те новости, которые вас интересуют.
– Скажите, пожалуйста, скажите, – обратились все к ней.
– Это муж и жена, – сказала матушка. – Более десяти лет они жили в мире
в супружестве, жили в любви, согласии и при достатке; но Господь не
благословил их детьми, и они решили разойтись и поступить в монастыри.
Расставаясь, они положили такой уговор: не видеться друг с другом до
самой смерти и не вести между собою никаких переписок; а для того, чтобы
не тянуло их друг к другу, они решили разойтись в разные стороны: муж
поступил в Троице-Сергиеву Лавру, а жена для своих подвигов избрала
обитель там, где-то верст тысячи за две отсюда. О новом местожительстве
друг друга они не знали. С тех пор, как они разошлись, прошло более 20
лет. Нынешнюю весну жена-монахиня возымела желание посетить
Троице-Сергиеву Лавру, а оттуда три дня тому назад пришла и в
Гефсиманский скит поклониться новопрославленной Черниговской чудотворной
иконе. Случилось же так: когда она подходила к скиту, в ту пору несли в
церковь для отпевания покойника. Когда она увидела гроб, ей как будто
кто внушил, что хоронят ее мужа, это, – заметила рассказчица, –
передавала мне сама монахиня, и она первого встретившегося с ней монаха
стала расспрашивать о покойнике. Монах, к которому она обратилась,
хорошо знал покойника. Он рассказал всю его жизнь. Монахиня, выслушав
рассказ, опрометью бросилась в церковь оплакивать бывшего своего мужа.
– Так вот как Господь устрояет судьбы человеческие, – заключила свой
рассказ матушка-монахиня.
|
