|
Интервью газете «Воронеж Православный»
30 января 1983 года в Богоявленском
соборе Москвы была совершена хиротония архимандрита Сергия
во епископа Солнечногорского, викария Московской епархии.
– Владыка, вспомните и расскажите: что
Вы тогда чувствовали? Для Вас это было неожиданностью?
– Те должности, которые я до рукоположения во епископа
занимал, были архиерейские. Я был заместителем председателя
Отдела внешних церковных сношений Московского Патриархата и
был в сане архимандрита. Естественно, какое-то предчувствие
у меня было. Но прошел один Синод, другой – все было
спокойно, и я в общем-то особенно не беспокоился и не ждал.
Накануне Владыка Минский Филарет (он был председателем
Отдела) вызвал меня и сказал: «Молись, завтра будет решаться
твоя судьба…». И когда Владыка вернулся с заседания Синода и
сказал, что «вопрос решился единогласно», – для меня это
было большой радостью, но вместе с тем обязывающей.
Месяц, который прошел после решения Синода, был для меня
очень ответственным и очень неспокойным: по-человечески я
очень переживал, молился и воспринимал все с большим
страхом.Нужно отметить, что в то время Святейший Патриарх
Пимен чувствовал себя не совсем хорошо, и несколько
епископских хиротоний он пропустил.
И когда назначили мою хиротонию на 30 января и Святейший
Патриарх сказал, что он сам будет совершать ее, для меня это
было трепетной- трепетной радостью. Я до сих пор помню очень
проникновенное слово, которое мне сказал Святейший: «Только
при помощи Божией, при стяжании благодатных даров Святого
Духа мы можем получить способность стать добрыми
домостроителями Божиими. Поэтому необходимо постоянно
возгревать в себе дарования, данные чрез рукоположение (2
Тим. 1,6). Лишь при этом условии сокровище благодати,
получаемое при архиерейской хиротонии, становится для нас
источником ведения, мудрости и силы. В противном случае
благодать отходит от нас, и мы, оскудевая духом, остаемся
лишь при одних вещественных знаках своего сана».
Как всегда, в этот день вечером я служил акафист у мощей
святителя Алексия, а на второй день совершал Божественную
литургию. Так начался мой архиерейский путь. Через два дня я
уехал за границу, в Прагу, и уже в следующее воскресенье
совершал первую самостоятельную службу за границей.
Потом в Москве я часто служил с Его Святейшеством. Скажу,
что сослужить ему – это одно, а служение в Богоявленском
соборе, когда он стоял и молился, – это был экзамен. Экзамен
серьезный, потому что Святейший был очень строгим, замечал
каждый момент и сразу же делал замечания, притом в довольно
резкой форме. Не потому, что он желал унизить, – он болел
душой за святость таинства, которое он совершал (или
совершалось в его присутствии). Так что я прошел сразу очень
хорошую школу под его водительством.
А потом он мне благословил служить в Петропавловском храме в
Лефортово, где я два года и нес свое служение.
– Говорил ли Вам кто-то из лаврских монахов, что Вы
будете архиереем?
– Мне многие говорили об этом. Это и постригавший меня
наместник отец Иероним. Я, к своему большому огорчению,
никогда не был в братстве Троице-Сергиевой Лавры, но принял
монашество у раки преподобного Сергия и три года, когда
учился в аспирантуре, я нес послушание – водил делегации в
качестве экскурсовода.
Эти три года были для меня как для монаха очень трудными.
Это был момент духовного становления. Я вспоминаю слова
Владыки Симона (тогда еще архимандрита), который был у нас
инспектором. Он говорил, что «у каждого монаха или
священника – три года Голгофы. И слава Богу, если эта
Голгофа в начале служения, слава Богу, если эта Голгофа в
середине служения, и избави Бог, если эта Голгофа на
завершающей стадии служения». Конечно, Голгофа всегда
сопутствует и священническому служению, и монашескому, но
первые три года были трудные.
– Чьи слова, напутствия Вам наиболее памятны?
– Я очень благодарен Владыке Филарету, потому что многому у
него учился. Я для него был как сын, иподиаконствовал у него
более шести лет, когда тот был ректором Московской духовной
академии. Я под его руководством работал – практически был у
него в послушании. Без его благословения я ничего не делал.
Вспоминаю эти годы как очень благодатные… У нас не было с
ним, как это часто бывает в жизни, какого-то невнимания или
небрежения от того, что люди часто общаются и как бы устают
друг от друга. Мы с ним сохранили искренние отношения до сих
пор. Все то, что он мне говорил, я сохраняю в своем сердце,
потому что все говорилось по-братски и очень трогательно и
глубоко.
Также мне запомнился нынешний Святейший Патриарх Алексий
(тогда митрополит): будучи Управляющим делами и членом
Синода, он очень по-доброму относился к архиереям, и как
новоначальный я чувствовал к нему всеобъемлющую, просто
завораживающую любовь. До своей хиротонии я его, конечно,
знал, мы встречались с ним на различных зарубежных форумах,
но для меня это был всегда большой начальник: я трепетал, я
не мог к нему подойти, как, допустим, к Владыке Филарету.
При встречах после моей хиротонии он меня поразил своей
откровенностью, своей непосредственностью. Когда я уехал в
Женеву, мы стали чаще видеться, и я уже общался с ним как с
отцом. Владыка Алексий очень мудро говорил о непростых
подчас вопросах. В этом отношении с ним работалось очень
легко. Так что я считаю, что из архиереев у меня два учителя
– это Святейший Патриарх Алексий II и митрополит Филарет.
– Владыка, какой он, современный архиерей?
– Каждый архиерей привносит в свое служение много личного
опыта – духовного развития, своего понимания той или иной
проблемы Церкви, своего места в епархии и места священника и
мирянина. От этого зависит очень много.
И современный архиерей, и архиерей, скажем, советского
периода или даже дореволюционного должен быть максимально
открытым, доступным для всех. Архиерей не может обнять
каждого человека, но следить за развитием нравственного
состояния народа в целом и побуждать к исправлению каких-то
ошибок своих собратьев-священнослужителей – это он должен
делать обязательно и чувствовать, чем живет народ и что ему
необходимо.
Сейчас архиерей должен быть «всем для всех»: быть
востребован не только и не столько в храме. Мы имеем
прекрасную возможность свидетельствовать о Христе и Церкви
везде: и на ТВ, и на радио, в школах, больницах, закрытых
учреждениях, институтах. И везде архиерей должен успевать.
Архиерейское служение должно быть жертвенным. Он не должен
осознавать себя господином и господствовать над наследием
Божиим не должен. Архиерею необходимо сознавать, что он
слуга «всем для всех». Об этом мне говорил в своем
назидательном слове Святейший Патриарх Пимен. И о том, что
каждый, кто окружает архиерея, может быть перед Богом выше и
достойнее его. Но у архиерея такая должность, такое служение
– он обязан следить за всеми, замечать ошибки, вразумлять. И
прежде всего это делать своим примером.
– А кто из архиереев старой школы был таким примером для
Вас?
– Я с очень большим уважением относился и отношусь к Владыке
митрополиту Никодиму (Ротову). Нужно было видеть, сколько он
старался сделать доброго для Церкви – он буквально сгорел на
работе. Для меня это образец архиерея открытого, который
очень любил людей и духовенство. В этом была сила Владыки
Никодима. Он любил служить и жил этим.
Затем я бы назвал Владыку архиепископа Саратовского Пимена
(Хмелевского). Помню себя еще юношей в Троице-Сергиевой
Лавре, когда он был наместником, – он был как солнышко для
всего народа Лавры. Он был как Ангел – и люди так его и
воспринимали. Очень доступный и совершенно
незакомплексованный человек. Никогда не делал суровый вид и
всегда отвечал любому, кто к нему обращался. В нем была
заложена внутренняя вежливость, он всех называл на «вы». И
даже мальчика, который к нему подходил и что-то по-детски
спрашивал, он очень внимательно слушал: «Да-да, что вы
говорите?». Часто такому мальчику он громко отвечал, чтобы
все слышали его совет. Меня это трогало до глубины души, и я
всегда за него молился и сейчас молюсь, потому что это очень
близкий мне человек.
– 25 лет – четверть века. Что можно сказать об этом
времени? Сильно ли изменились люди?
– Может, я, действительно, уже начинаю приходить в возраст,
но все прошедшее кажется лучше. Я беру меру ответственности
нынешних семинаристов (и у нас в Воронеже, и в других школах
они одинаковые) и вспоминаю тех ребят, которые учились в мое
время. Мы прошли очень суровую школу атеизма, персональной
обработки каждого. Мысль у нас работала, чувства были
обострены – мы знали, зачем сюда пришли. Когда кто-то
схватывал двойку и говорил: «Я исправлюсь», – он
исправлялся. Он не был маменькиным сынком, потому что
получил двойку по человеческой слабости – или там
расслабился, или увлекся девушкой. Еще и курс его
«прорабатывал» – нас никто не просил об этом, но мы его
«возвращали». Мы жили как одна семья.
Школа до 70-х годов была небольшая – всего 200 человек (это
и академия, и семинария). У нас была невидимая грань между
академистами и семинаристами: это не означало, что это были
«старики» – отношения были очень хорошие, но у молодежи было
очень почтительное отношение к тем, кто занимается в
академии. Мы на них смотрели как на людей, достойных
подражания. Я помню, с каким благоговением относились раньше
к людям, которые получали сан, – тут же моментально все
ребята выстраивались под благословение.
Каждый, естественно, не мог ходить на братский молебен
(физически это было тяжело), но обязательно до начала
учебных занятий перед завтраком или сразу после бежали к
преподобному Сергию и испрашивали его благословения: без
этого невозможно было себе представить нормального учебного
дня.
У каждой достаточно воцерковленной женщины, которая ходила в
храм, семинарист многому мог поучиться. И часто семинаристы
разговаривали с простыми людьми, и те рассказывали про
тяжелую жизнь. Конечно, никто у нас не дерзал вспоминать
период гонений. Если даже пережили – это было запрещено, это
отложилось на генном сознании на всю жизнь. Каждый молчал,
каждый знал, что прошел через это, но никто не гордился, что
или он сам лично прошел через лагеря, или его родственники,
– это воспринималось как данность, как само собой
разумеющееся: «Так сложилась жизнь. Слава Богу». И такое
отношение я считаю очень нормальным – когда этим не
гордились, а с этим просто жили...
А сейчас, когда все возможно, часто бывает так, что нашим
современным верующим становится неинтересно и скучно быть
нормальными людьми, скучно работать над собой. Хочется
чего-то «остренького», и часто это «остренькое» нам
предлагают. Это ведет к размыву, к тому, что мы теряем самую
сущность, самое главное – мы не хотим совершенствоваться,
над чем-то работать.
Но трудиться ты обязан. Молиться ты обязан, каяться ты
обязан. Никто к тебе не придет и не будет тебя трясти за
душу: почему ты верующий и почему ты исповедуешь Христа?
Человек свободен, но он начинает загонять себя в какие-то
рамки несвободы и создает себе какие-то трудности. Ведь
Христос не требует ничего этого! Господь пришел, чтобы нас
спасти, и спасти в том состоянии, в котором мы находимся.
– 25 лет архиерейского служения: 20 из них Вы – викарный
епископ. И вот уже скоро 5 лет – Правящий Архиерей.
Воронежская кафедра – Ваша первая самостоятельная. Что
сегодня Вас как митрополита Воронежского и Борисоглебского
беспокоит больше всего?
– У всех – у духовенства и у мирян тоже – безразличие. Это
самый большой грех, который сейчас начинает пускать корни.
Безразличие ко всему. Человек теряет смысл жизни, жизнь
становится пресной. И если мы заражаемся этим грехом, мы
становимся уже, я бы сказал, врагами Церкви.
Нужно жить активной жизнью. И самое главное – ты должен
общаться с людьми, помогать человеку жить, вытаскивать его
из тьмы. Ответственность за судьбу другого человека – это
самое главное для всех нас. Большую опасность представляет
желание современных людей жить как можно богаче. Скажу по
опыту своего возраста: в этом нет насыщения никогда. И это
не есть цель. Можно быть счастливым человеком, обладая
малым, и жить интересной, духовно наполненной жизнью.
– Бывает, что тяжело на душе. Как Вы выходите из этого
состояния?
– Я стараюсь как можно скорее поисповедоваться и
причаститься. Это мне помогает. Я себя не представляю без
Литургии: если раз в неделю не причащусь, мне уже трудно. Я
посоветую каждому человеку (у каждого бывает на душе тяжело)
– во-первых, нужно разобраться, отчего это. Надо провести
работу над собой – очень беспристрастную. И мы увидим, что
такое состояние души часто бывает из-за нашей собственной
позиции. Из-за того, что мы как дети обижаемся на то, что
близкие люди не отвечают на наши капризы, – и мы
расстраиваемся. Не нужно обижаться на других людей, а нужно
покаяться, быть честным с самим собой и сказать: «Я не
прав». Просто изменить свое отношение к этому вопросу – и
само собой все исправится. Даже не нужно прилагать каких-то
усилий – все будет нормально.
– Владыка, в проповедях, на различных встречах и форумах
Вы всегда говорите о том, что мы живем в трудное, но очень
интересное время. Сегодня, когда размываются границы добра и
зла, как спастись?
– Нужно эти границы, которые размываются, хотя бы для себя
(для наших близких – потом, когда мы для себя это сделаем)
четко обозначить. Без них мы никуда не пойдем. Если мы
впустим грех в свою душу, в свое сердце – мы погибнем, мы не
будем иметь возможности дальше жить. Просто мы сначала
станем духовными мертвецами, а потом и физическими, потому
что одно с другим очень тесно связано.
Мы недостаточно научены в молитве, мы недостаточно постимся,
недостаточно занимаемся аскезой, чтобы нам на уровне
духовном все автоматом приходило и ничего бы не соблазняло
нас. Мы люди уязвимые, слабые, мы и молитвенники никакие. И
поэтому нам нужны очень жесткие рамки, очень жесткие
границы, чтобы ничего не размывалось.
Вспоминая день своей архиерейской хиротонии, я всегда с
особой любовью и благодарностью вспоминаю тех людей, с
которыми мне посчастливилось общаться. Они были свободны от
всего наносного и умели обращать внимание на самое главное,
и мы должны как зеницу ока беречь нашу чистоту, нашу
нравственность, нашу духовность.
|
