|
БАБУШКА
В семье Андрюша больше всех любил бабушку. Конечно,
папу и маму он любил тоже, и старшую сестру Муню, но бабушку особенно.
Ей можно было все рассказать, о чем угодно спросить и на все вопросы
получить ясный и дружеский ответ. А какая она была добрая, как много
знала, на пяти иностранных языках говорить могла! Бабушка была известна
всему пятому классу, в котором учился Андрюша. Она часто помогала его
товарищам, когда они приходили к нему, объясняя то, что они не поняли на
уроке, и всегда была в курсе их мальчишеских дел.
Папа и мама тоже много знали, но они с утра ходили на работу,
возвращались поздно усталые и, если Андрюша начинал спрашивать маму,
почему бывают землетрясения или что за человек был Сократ, мама
принималась объяснять очень интересно, но, как только вопросы начинали
нарастать, она говорила: «Довольно, Андрюшок, я так сегодня устала.
Спроси бабушку».
С папой получалось и того хуже: придя домой, он сразу погружался в
вечерние газеты и только жалобно просил: «Потом, сыночек, когда дочитаю,
подожди!» А разве его дождешься, если после газет он принимался за
научные журналы, а потом заходил кто-нибудь из знакомых или они с мамой
уходили в гости.
Про Муню говорить нечего — она строила из себя взрослую и смотрела на
брата, как на малыша. А вот бабушка — совсем другое дело... Любовь к ней
с годами не уменьшилась, а окрепла.
Когда в 1941 году началась война, бабушка, а не мама (ее эвакуировали с
госпиталем) провожала Андрюшу в армию. Она часто писала ему на фронт
длинные, интересные письма,
только последнее время они стали приходить от нее редко и очень
короткие. Мама сообщила, что у бабушки начали сильно болеть глаза и ей
трудно писать.
Стоял май 1944 года. Андрей был артиллеристом. После долгих и сильных
боев он получил приказ прибыть с группой бойцов в определенный пункт и
там ожидать дальнейших распоряжений. Прибыв в назначенное место, Андрей
с бойцами расположился в лесу. День был тихий, погожий, настроение у
всех бодрое. Андрей устроился под высоким дубом и хотел было окликнуть
своего друга Костю, но увидел, что тот ушел далеко от всех в сторону под
куст густого орешника и уже крепко спит, завернувшись в плащ-палатку.
Андрей прилег на бок и с интересом наблюдал, как муравей тащит большую
мушку. Вдруг рядом с ним раздался голос бабушки: «Андрюша, пойди сядь
рядом с Костей». От неожиданности он упал на спину. «Откуда голос
бабушки?»
Кругом была тишина, сидели и разговаривали бойцы. Андрей задумался о
доме, и вдруг снова голос: «Иди же скорей к Косте». Ему стало не по
себе. «Почему такая слуховая галлюцинация?»
И в третий раз, но с пугающим волнением: «Скорей, скорей, прошу тебя,
беги к Косте!» В голосе такая тревога, что Андрей, не отдавая себе
отчета, вскочил на ноги и побежал мимо изумленных бойцов прямо к Косте.
Он еще не успел добежать до него, как страшный взрыв потряс воздух, и
Андрей, оглушенный им, потерял сознание. Когда они с Костей освободились
от засыпавшей их земли и подошли к тому месту, где сидели бойцы, то ни
одного из них в живых не оказалось.
Бабушка, как узнал потом Андрей, умерла за полгода до этого случая.
Епархиальный вестник №7 (92)
Долг
платежом красен
Наша семья жила под Москвой в Ново-Гиреево; там у нас
свой дом был, а Богу молиться мы в Никольское ездили или в Перово, а в
свой приходской храм не ходили: батюшка не нравился и диакон тоже.
Господь их судить будет, не мы, но только даже порог храма переступать
тяжело было, до того он был запущен и грязен, а уж о том, как служили, и
вспоминать не хочется. Народ туда почти не ходил, разве когда человек
десять наберется.
Потом батюшка умер, а вскоре за ним и диакон. К нам же нового священника
прислали, отца Петра Константинова. Слышим от знакомых, что батюшка
хороший, усердный. Когда первый раз в храм вошел и огляделся, то только
головой покачал, а потом велел сторожихе воды нагреть и, подогнув полы
подрясника, принялся алтарь мыть и убирать. Даже полы там своими руками
вымыл, а на другой день после обедни попросил прихожан собраться и
помочь ему храм привести в надлежащий вид.
Нам такой рассказ понравился, и в первую субботу мама пошла ко всенощной
посмотреть на нового батюшку.
Вернулась довольная: «Хороший батюшка, Бога любит». После этого вслед за
мамой и мы все начали ходить в свой храм, а сестра пошла петь на клирос.
Потом мы с о. Петром подружились, и он стал нашим частым гостем.
Был он не больно ученый, но добрый, чистый сердцем, отзывчивый на чужое
горе, а уж что касается его веры, то она у него была несокрушимой. Женат
он не был. «Не успел. Пока выбирал да собирался, все невесты замуж
повыходили»,— шутил он. Снимал он в Гирееве комнату и жил небогато, но
нужды не знал.
Как-то долго его у нас не было, и когда он, наконец, пришел, мама
спросила: «Что же Вы нас, о. Петр, забыли?»
— Да гость у меня был, епископ... Только-только из лагеря вернулся и
приехал прямо в Москву хлопотать о восстановлении. Родных у него нет,
знакомых в Москве тоже не нашел, а меня он немного знал, вот и
попросился приютить. А уж вернулся какой! Старые брюки на нем, куртка
рваная, на голове кепка и сапоги каши просят, и это — все его имение. А
на дворе декабрь месяц! Одел я его, обул, валенки купил новые, подрясник
свой теплый отдал, деньжонок немного, и вот три недели он у меня жил, на
одной койке спали, другой хозяйка не дала. Подкормил я его немного, а то
он от ветра шатался, и вчера проводил, назначение ему дали. Уж как
благодарил меня: «Никогда,— говорит,— твоей доброты не забуду». Да,
привел меня Господь такому большому человеку послужить.
Прошло полгода, и отца Петра взяли ночью. Был 1937 год. Потом его
сослали на 10 лет в концлагерь. Вначале духовные дети ему помогали:
посылали посылки с вещами и продуктами Но, когда началась война, о нем
забыли, а когда вспомнили, то и посылать было нечего, все голодали.
Редко – редко, с большим трудом набирали посылки. Потом распространился
слух, что о. Петр умер.
Но он был жив и страдал от холода и болезней. В конце 1944 года его, еле
живого, выпустили и дали направление в Ташкент.
«Поехал в Ташкент»,— вспоминал потом о. Петр,— думал там тепло. Дай,
продам свой ватник и хлеба куплю, а то есть до смерти хочется. А дорога
длинная, конца нет, на станциях все втридорога и деньги вмиг вышли. Снял
с себя белье и тоже продал, а сам в одном костюме из бумажной материи
остался. Холодно, но терплю, — доеду скоро. Вот добрался до Ташкента и
скорей пошел в Церковное управление. Говорю, что я священник и прошу
хоть какой-нибудь работы, а на меня только руками замахали: «Много вас
таких ходит, предъяви сначала документы». Я им объясняю, что только что
из лагеря прибыл, что документы в Москве и я их еще не успел запросить,
и опять прошу любую работу дать, чтобы не умереть с голода до того
времени, пока документы придут. Не слушают, выгнали. Что делать? Пошел у
людей приюта просить, на улице-то ведь зима. Гонят. «Ты,— говорят,—
страшный, да вшивый и того гляди умрешь. Что с тобой мертвым делать? Иди
себе!» Стал на паперти в кладбищенском храме с нищими, хоть на кусок
хлеба попросить — побили меня нищие: «Уходи прочь, не наш! Самим мало
подают». Заплакал я с горя, в лагере и то лучше было. Плачу и молюсь: «Божия
Матерь, спаси меня!»
Наконец упросил одну женщину, и она впустила меня в хлев, где у нее
свинья была. Так я со свиньей вместе и жил, и часто у нее из ведра еду
таскал. А в церковь кладбищенскую каждый день ходил и все молился, не в
самой церкви, конечно, туда бы меня не впустили, потому что я весь
грязный был, рваный, колени голые светятся, на ногах опорки старые, а
главное — вшей на мне была — сила.
Вот как-то слышу нищие говорят, что приехал Владыка и сегодня вечером
служить будет. «Господи! — думаю.— Неужели это тот Владыка, которого я у
себя в Гирееве привечал? Если он, попрошу у него помощи. Может быть,
старый хлеб-соль вспомнит». Весь день я сам не свой ходил — волновался
очень, а вечером раньше всех к храму пришел. Жду, а сердце колотится: он
или не он? Признает или нет? Молюсь стою.
Подъехала машина, вышел Владыка. Смотрю — он! Тут я все на свете забыл,
сквозь народ прорвался и не своим голосом кричу: «Владыка, спасите!» Он
остановился, посмотрел на меня и говорит: «Не узнаю». Народ давай меня
взашей гнать, а я еще сильнее кричу: «Это я, отец Петр из Ново-Гиреева!»
Владыка всмотрелся в меня, слезы у него на глазах показались и сказал:
«Узнал теперь. Стойте здесь, сейчас келейника пришлю». И вошел в храм.
А я стою, трясусь весь и плачу. Народ меня окружил, давай расспрашивать.
А я и говорить не могу. Тут вышел келейник и кричит: «Кто здесь отец
Петр из Ново-Гиреева?» Я отозвался. Подает он мне деньги и говорит:
«Владыка просил Вас вымыться, переодеться и завтра после обедни прийти к
нему».
Тут уж народ поверил, что я и вправду священник. Кое-кто начал к себе
звать, но подошла женщина, у которой я в хлевушке жил, и повела меня к
себе. Истопила черную баньку и впустила меня туда мыться. Пока я мылся,
она пошла и у знакомых на деньги Владыки мне белье купила и одежду.
Потом отвела мне комнатку маленькую с кроватью и столиком.
Лег я на чистое, и сам чистый, и заплакал: «Царица Небесная! Слава
Тебе!»
Благодаря стараниям Владыки, отец Петр был восстановлен в своих
священнических правах и назначен вторым священником в тот самый
кладбищенский храм, от паперти которого его гнали нищие. Впоследствии
нищая братия очень его полюбила за простоту и щедрость. Всех он их знал
по именам, интересовался их бедами и радостями, помогал им, сколько мог.
Один раз, когда я приехал к о. Петру в отпуск, мы шли с ним красивым
ташкентским бульваром. Проходя мимо одного из стоявших там диванчиков,
мы увидели на нем измученного, оборванного человека. Обращаясь к о.
Петру, он неуверенно сказал: «Помогите, батюшка, я из заключения». Отец
Петр остановился, оглядел оборванца, потом строго сказал мне: «Отойди в
сторону». Я отошел, но мне было видно, как о. Петр вытащил из кармана
бумажник, вынул из него толстую пачку денег и подал просящему. Мне стало
неловко наблюдать эту сцену, и я отвернулся, но мне был слышен
приглушенный рыданием голос: «Спасибо, отец, спасибо! Спасли Вы меня!
Награди Вас Господь!»
Епархиальный вестник №10 (92)
СТАРИЧОК
Этот рассказ я слыхала от покойной Олимпиады
Ивановны. Передавая его, волновалась, а сын, о котором шла речь, сидел
рядом с ней и утвердительно кивал головой, когда в некоторых местах
рассказа она обращалась за подтверждением к нему. Вот что я от нее
услыхала:
«Ване тогда было семь лет. Шустрый он был, понятливый и большой шалун.
Жили мы в Москве на Земляном валу, а Ванин крестный наискосок от нас в
пятиэтажном доме.
Как-то перед вечером я послала Ванюшу к крестному пригласить его на чай.
Перебежал Ванюша дорогу, поднялся на третий этаж, а так как до звонка у
двери достать не мог, то стал на лестничные перила и только хотел
протянуть к звонку руку, как ноги соскользнули и он упал в пролет
лестницы.
Старый швейцар, сидевший внизу, видел, как Ваня мешком упал на цементный
пол. Старик хорошо знал нашу семью и, увидев такое несчастье, поспешил к
нам с криком: «Ваш сынок убился!»
Мы все, кто был дома, бросились на помощь Ване, но когда подбежали к
дому, то увидели, что он сам медленно идет нам навстречу.
«Ванечка, голубчик, ты живой!?» Схватила я его на руки. «Где у тебя
болит?» «Нигде не болит. Просто я побежал к крестному и хотел позвонить
и упал вниз. Лежу на полу и не могу встать, тут ко мне подошел старичок
тот, что у вас в спальне на картине нарисован. Он меня поднял, поставил
на ноги, да так крепко, и сказал: «Ну, ходи хорошо, не падай!» Я и
пошел, вот только никак не могу вспомнить, зачем вы меня к крестному
посылали?»
После этого Ваня сутки спал и встал совершенно здоровым. А в спальне у
меня висел большой образ Преподобного Серафима.
Епархиальный вестник №6 (92)
СОН
Есть сны пустые, а есть особенные, вещие. Вот такой
один сон я видела в молодости. Мне приснилось, что я стою в полной тьме
и слышу обращенный ко мне голос: «Родная мать хочет убить своего
ребенка». Слова и голос наполнили меня ужасом. Я проснулась, полная
страха.
Солнце ярко заливало комнату, за окном громко чирикали воробьи. Я
посмотрела на часы — было восемь.
Свекровь, с которой мы спали в одной комнате, проснулась тоже.
«Какой страшный сон мне сейчас приснился», — сказала я ей и начала
рассказывать. Свекровь взволнованно села на своей кровати и пытливо
посмотрела на меня: «Тебе сейчас приснилось?» «Да»,— ответила я. Она
закрыла руками лицо и заплакала.
«Что с Вами, мама?». Она вытерла глаза и грустно сказала: «Зная твои
убеждения, мы хотели скрыть, что сегодня в девять часов Нелли (моя
золовка) должна идти в больницу на аборт, но после сна, который тебе
приснился, я уже не могу из этого делать тайны». Я ужаснулась: «Мама,
почему Вы не остановили Нелли?». — «Что делать? У них с Аркадием уже
трое детей. Он один не может прокормить такую семью, и Нелли тоже должна
работать. А если будет малыш, то ей придется сидеть дома». «Когда
Господь посылает ребенка, Он дает родителям силы вырастить его. Ничего
не бывает без воли Божией. Я поеду к Нелли и попытаюсь отговорить ее».
Свекровь покачала головой. «Ты не успеешь, Нелли вот-вот уйдет в
больницу».
Но я уже ничего не слушала. Не одеваясь, я как была в ночной сорочке,
набросила на себя пальто, сунула босые ноги в туфли и, на ходу надевая
шляпу, выбежала на улицу. Ехать было далеко. Я пересаживалась с трамвая
на автобус, с автобуса на другой трамвай, стараясь сократить путь, а
стрелка часов между тем уже перешла за девять.
«Царица Небесная, помоги! — молилась я, — Святитель Николай, задержи
Нелли!».
С Нелли мы столкнулись на пороге ее дома. Лицо у нее было осунувшееся,
мрачное, в руках она держала маленький чемодан. Я обхватила ее за плечи:
«Дорогая, я все знаю! Мне сейчас приснился о тебе страшный сон: чей-то
голос сказал, что родная мать хочет убить свое дитя. Не ходи в
больницу!»
Нелли стояла молча, потом схватила меня за руку и повернулась к дому: «И
никуда не пойду, — с плачем сказала она. — Никуда! Пусть живет!»
Нелли родила мальчика.- Он вырос самым лучшим из всех ее детей и самым
любимым.
Епархиальный вестник №7 (92)
РАССКАЗ
АКТРИСЫ
Как-то зимним вечером 1959 года я вместе с Марком
зашла в ресторан. Помню, что мы заказали солянку, еще что-то, вино, и,
не успела я приняться за еду, как почувствовала на себе чей-то взгляд.
На меня, вернее на то, что я собиралась есть, голодными, горящими
глазами смотрел сидевший за соседним столом мужчина. Он был седой, с
измученным лицом, в сером старом костюме. Кроме тарелки с хлебом, перед
ним ничего не было.
Весь вид этого человека до того меня поразил, что я, ничего не сказав
Марку, повернулась в сторону незнакомца и приветливо сказала: «Что Вы
сидите один? Присаживайтесь к нам!» Он минуту колебался, потом подошел и
сел за наш столик.
Я быстро передвинула к нему свой прибор и сейчас же заказала подошедшей
официантке порцию солянки для себя. «Я бы не советовала Вам возиться с
этим гражданином», — шепнула мне девушка, но я дружески потрепала ее по
руке и, не глядя на Марка, который был взбешен, занялась своим гостем.
А он, ни на кого не глядя, жадно ел, и руки у него тряслись. Когда голод
был утолен, этот человек просто и искренно рассказал, что ему 50 лет, он
– инженер-путеец по профессии и был женат на киноактрисе К. Она его
разлюбила и, стремясь развязаться, сделала на него донос. В результате
ему дали 25 лет концлагеря. В этом году, после 20 лет, пришла
реабилитация, и вот он вернулся к себе домой в Ленинград. Но бывшая жена
его не пустила и на порог. Друзья и знакомые — одни за эти годы умерли,
другие уехали, третьи испугались бывшего концлагерника и отказались
помочь. Без денег, без теплой одежды, не имея ни крова, ни возможности
устроиться на работу, к тому же сильно больной, он решил вернуться
обратно в концлагерь. Там можно будет найти работу и угол... Один
знакомый все-таки сжалился и дал ему денег на билет. И вот сегодня в два
часа ночи он уезжает обратно.
Все эти дни он очень голодал, но сегодня набрался решимости и зашел в
ресторан, т. к. ему сказали, что хлеб здесь бесплатен.
Во время рассказа лицо у человека дергалось, подергивалось и все тело. Я
посмотрела на его истрепанный пиджак и спросила: «А пальто-то у Вас
есть?»
— Нет, на мне все, что я имею.
Дома у меня стоял чемодан с вещами покойного мужа, и я быстро решила,
что буду делать: уплатив за обед (это всегда делала я, так как у Марка
никогда не было денег), я взяла своего нового знакомого под руку и
пригласила к себе домой. Там я вытащила чемодан и вынула из него теплое
белье мужа, его костюм, вязанную шведскую куртку и осеннее пальто.
Когда гость переоделся, с ним сделался нервный припадок: он упал в моей
маленькой комнате на пол, бился о него, рыдал и выкрикивал бессвязные
слова. Марк в ужасе убежал, а я принялась успокаивать несчастного, как
ребенка. Постепенно он пришел в себя, но еще долго всхлипывал и не сводя
глаз все смотрел на меня. Время подходило к часу ночи. Я вызвала такси,
и мы уехали с ним на вокзал. Там я усадила его в вагон, сунула денег и
стояла у окна, пока не тронулся поезд.
Через месяц я получила от него письмо. Он писал, что в дороге ему стало
совсем плохо, и потому его сняли с поезда и поместили в больницу. В
больнице ему хорошо.
А меня он никогда не забудет. Если жена осудила его на смерть, то я
принесла воскресение. Он не забудет моих глаз, они всегда будут с ним. В
тяжелые дни болезни он думает обо мне, о том, что я увидела в нем
человека, друга и брата. Все самое светлое, самое прекрасное, что есть в
душе его, он шлет мне... Когда станет лучше, он напишет...
Но больше писем не было.
Епархиальный вестник №11 (92)
ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР
Была суббота. Вечерело. Я шла окраиной Москвы и
осторожно обходила весенние лужи на неровном асфальте. Прохожих было
мало. Во многих окнах уже горел свет.
Я дошла до перекрестка и, когда, переходя улицу, ступила на тротуар, мой
путь пересекли двое рабочих. Один — высокий, лет тридцати двух, другой —
низенький, коренастый, постарше.
Оба слегка выпили и, чувствовалось, что пришли в то состояние, когда
хочется говорить о сокровенном.
Я не слыхала начала разговора, ко мне донеслись только слова высокого:
«Ничего ведь не знаю, а только говорю про себя: «Во имя Отца и Сына, во
имя Отца и Сына». «И Святого Духа»,— торжественно договорил невысокий. И
они прошли мимо, погруженные в свой разговор.
Епархиальный вестник №11 (92)
ПАЛЬТО
У нас в школе десятиклассники устроили вечер. Это был
не выпускной, а кажется вечер, в связи с днем 8-го Марта или что-то в
этом роде. Гостей было очень мало, педагогов – только я с завучем, и
потом решили няню у вешалки не ставить, а обслуживать себя самим.
В конце вечера, когда все начали расходиться, ко мне подбегает плачущая
девушка: «Моего пальто нет на вешалке, а оно новое, мне его купили две
недели тому назад за полторы тысячи».
Я пошла с ней в раздевалку. Пальто нигде не было. Смущенные и
взволнованные десятиклассники обсуждали случившееся.
Делать было нечего – пропажа не найдена. Послала близ живущую ученицу
домой за старым пальто для пострадавшей, а той велела завтра приехать в
школу с матерью.
На другой день вызвала нашего юриста и решила так: родители пусть
передают на нас дело в суд, а мы, по решению суда, уплатим стоимость
пальто. Так все и сделали и думать об этом деле забыли.
Наступил новый учебный год. Я сидела у себя в школьном кабинете. Стук в
дверь. Входит девушка, здоровается, называет меня по имени и отчеству.
Вид у нее взволнованный, мнется. Чтобы завязать разговор, спрашиваю,
откуда она меня знает?
«Училась в вашей школе в девятом классе, но очень недолго. Я у вас на
вечере была в школе, меня девочки пропустили как прежнюю ученицу».
Девушка опустила голову и замолчала, сжимая что-то в кулаке.
«И это я на вечере пальто украла и ходила в нем, и никто ничего не
знал»,— продолжала она почти шепотом. Но потом я пошла в церковь на
исповедь и, когда сказала об этом священнику, он меня к причастию не
допустил, а велел сначала вернуть вам пальто или деньги и все
рассказать. Пальто я уже сильно поносила, а деньги вот.
Девушка разжала кулак, быстро положила на мой стол деньги и выбежала из
кабинета.
Я развернула скомканные бумажки, там было полторы тысячи.
Епархиальный вестник №6 (92)
ОБЕТ
Небольшой провинциальный городок на берегу Донца,
тихие широкие улицы, а на одной из них просторный деревянный дом с
зелеными ставнями.
Живет в нем небогатый чиновник Порфирий Васильевич с большой семьей и
вдовым братом, известным всему городу протоиереем о. Александром.
Вначале о. Александр священствовал в губернском городе, но после смерти
жены заскучал и переехал к брату. Это он ему помог и дом поставить, без
его помощи Порфирию Васильевичу своего дома вовек бы не видать. Да и как
увидишь, если малых детей шесть человек, а он один добытчик?
Как-то летним вечером семья сидела под старой грушей и ужинала; вдруг
яркая вспышка озарила сад. «Горит где-то близко», — сказал Порфий
Васильевич и поспешил со старшим сыном на улицу. Горело через дом. Все
растерялись, не знали что делать, за что хвататься. Первой
опамятствовалась жена Порфирия Васильевича и бросилась в детскую
выносить младших детей из кроваток. Детей и какие поценнее веши понесли
к дальним соседям, а тем временем о. Александр вышел на середину двора
и, торжественно подняв руки к небу, возгласил: «Господи, сохрани от огня
дом брата моего, а я даю обет поехать в Иерусалим на поклонение Твоему
Святому Гробу!»
Горело у соседа долго, но все-таки половину дома отстояли, и к середине
ночи на улице было уже все тихо и спокойно.
Отец Александр несколько дней оживленно толковал о поездке, даже
железнодорожный справочник у городского головы взял, но потом разговоры
прекратились, все забылось, и он никуда не поехал.
Прошло два года, и вот загорелось рядом с домом Порфия Васильевича.
Только огромный сад отделял его дом от пожара. На этот раз о. Александр
не давал никаких клятв, а всклокоченный, осунувшийся ходил по двору и,
ударяя себя в грудь, шептал: «За мой грех, за то, что обет не исполнил
сгорит братний дом».
Но дом не сгорел, хотя полыхало сильно — сад спас. Опять возобновились
разговоры о поездке в Иерусалим, был намечен маршрут, и опять о.
Александр остался дома.
Минул год, и от молнии загорелся купеческий особняк напротив Порфирия
Васильевича. Пожар был огромный. Дом Порфирия Васильевича уцелел чудом,
хотя у него уже и ставни дымились, и угол начал тлеть. Всей семьей
таскали воду, поливали крышу и фасад. Что делал в это время о. Александр
— неизвестно, не до него было.
Утром вся семья собралась за чаем, не было только о. Александра. Вдруг
за окном раздался колокольчик и дорожная тройка остановилась у ворот.
«Кто заказал лошадей?» — забеспокоился Порфирий Васильевич. «Лошадей
заказал я», — сказал о. Александр, появляясь в дверях в дорожной рясе и
со шляпой в руке. «Я сейчас еду на железнодорожную станцию, оттуда в
Одессу, а потом в Иерусалим».
Все стояли ошеломленные, а о. Александр подошел к большому образу,
висевшему в углу, земно поклонился и проникновенно сказал: «Слава
долготерпению Твоему, Господи!»
Епархиальный вестник №7 (92)
НАЧАЛО
Снег, снег, снег... Он слепит глаза, а я во всю мочь
бегу по поселку. Мне 16 лет, я секретарь школьной комсомольской ячейки.
Сегодня наш кружок самодеятельности ставит спектакль в заводском клубе,
и я играю главную роль. Выучила ее назубок, а вот костюм не готов, из-за
него и торопиться приходится.
Дома никого нет: отец – в командировке, мама, верно, ушла к бабушке.
Открываю сундук и вытаскиваю необъятной, ширины театральную юбку. К ней
надо пришить оборку и позумент. Эх! Хотя бы Катя пришла помочь! Из всех
подруг Катя самая любимая. Она — дочь священника, а вот я в Бога никогда
не верила, да и как можно верить, если религия — дурман? Катя тоже
участвует в самодеятельности, только ей не везет: она хочет играть
главные роли, а достаются ей самые незначительные. Но она вышла из
положения; выучивает то, что нравится и разыгрывает для себя. Над ней
посмеиваются, а Кате — хоть бы что!
Ну, надо быстрей шить, а то за мной скоро девочки с ребятами зайдут,
чтобы вместе идти в клуб. Что это у меня голова начала так сильно
болеть, и в жар бросает! Какая бесконечная сборка, а голова до того
болит, что пальцы не слушаются. Нет, не могу больше шить, лягу, а то мне
все хуже и хуже...
За дверью слышны голоса, топот ног и в комнату вваливается шумная ватага
участников спектакля. Увидев меня лежащей, они бестолково суетятся возле
кровати. Но вот кто-то ставит мне градусник, кто-то стаскивает с моих
ног валенки, которые я не могла снять, и покрывает меня одеялом.
«Василь,— слышу я голос Кима,— беги за врачом. Майя, разыщи Люсину маму,
Катя, вытащи градусник. Сколько? 41°, ой, ой...!»
Пришла мама. Мне так плохо, что я ничего не могу ей сказать. Ким сует
мне в рот таблетку: «Проглоти, сестра из поликлиники прислала. А врач
уже ушел, сегодня ведь суббота». Я с отвращением выплевываю горькое
лекарство и плачу от боли, от тяжести во всем теле и от какой-то
гнетущей тоски.
Все уходят в клуб. Катя задерживается и говорит маме: «Надежда
Андреевна, я после спектакля прибегу к Вам и буду ночевать с Люсей, так
что Вы можете спокойно идти в ночную смену». Да, Кате сегодня придется
играть и свою и мою роль.
В ушах страшный звон, как мне плохо. Я, верно, умираю... Мама кладет мне
на лоб мокрое полотенце, но я его сбрасываю и мечусь по кровати.
Простыни жгут тело, подушка раскаленная. Хотя бы немного прохлады!
А откуда это такой свет появился в комнате? Яркий и вместе с тем мягкий
и нежный Что это? В самом центре света образ Казанской Божией Матери. Я
его хорошо знаю, такой висит у бабушки. Только это не изображение а
Святая Дева живая, и волны радости идут от Нее ко мне. «Мама,—
неожиданно громко говорю я, – Божия Матерь пришла к нам». Мама подходит
ко мне и плачет: «Деточка, это тебе пред смертью кажется, ты умираешь».
«А сияние все торжественней, все ярче, в его свете справа от Божией
Матери я вижу лик Христа. Он как бы написан на полотенце; мне даже
золотые кисти видны на краю полотенца и, вместе с тем, я чувствую, что
Лик Eго живой и смотрит на меня кроткими, необыкновенными глазами.
«Мама, Сам Бог здесь»,— шепчу я и откуда-то издалека слышу ее плач и
причитания.
Мощная радость охватывает все мое существо. Я теряю представление о
времени, о том, где я; мне хочется только одного, чтобы это никогда не
кончалось. Два лика в неземном сиянии и я, и больше ничего, ничего не
надо... Но свет погас так же быстро, как и появился.
Лежу долго и не шевелюсь. Что-то новое вошло в меня, я — как
переполненная до краев чаша. Прижимаю руки к груди и встаю; но как же
так, ведь я была очень больна и умирала, а сейчас совершенно здорова?
Мама испуганно подходит ко мне: «Люсенька, что с тобою? Ляг, родная».
«Нет, мамочка, у меня все прошло, потрогай: руки холодные и голова, и
ничего не болит. Дай, я помогу тебе собрать вещи, и скорей иди на завод,
а то опоздаешь. Не беспокойся, я совершенно здорова».
Мама уходит, а я жду Катю. Только ей одной я могу рассказать о том, что
произошло со мною. Больше — никому. Ах, скорей бы она пришла!..
Скрип снега под окном, топот быстрых Катиных ног — и вот она сама на
пороге. На платке и шубе снежинки, лицо в гриме, а глаза тревожно
смотрят на меня.
«Катя! Катя! Ты знаешь, что случилось! — кричу я. — Ты только послушай!»
Мы проговорили всю ночь, а рано утром Катя повела меня к своему отцу.
Первый раз в жизни я исповедалась и причастилась...
Так началась моя новая жизнь.
Епархиальный вестник №11 (92)
КРЕСТНЫЙ
Моего большого приятеля звали Юрий Исаакович. Как-то
я спросил его: «Юра, почему у твоего отца такое редкое среди русских
имя?»
«Ну, тут целая история, – ответил он, – Родители моего отца были богатые
помещики. Жили хорошо, в большой любви друг к другу, но было у них
тяжкое горе: все дети, какие рождались, умирали в младенчестве, не дожив
до года. Чего только дед с бабушкой не предпринимали, к кому не
обращались — ничего не помогало: умирали дети, да и все. Извелись оба с
горя, а к тому же и перед людьми позор.
Вот забеременела моя бабушка пятым ребенком, а деду и говорят:
существует в народе поверье, что, если сейчас же по рождении младенца
отец выйдет на дорогу и позовет в кумовья первого встречного и даст его
имя новорожденному, дитя выживет.
Деду так хотелось ребенка, что он на все был согласен.
Наступило бабушке время родить, и разрешилась она 11 декабря в два часа
ночи мальчиком. Слабенький такой народился, едва дышит. Дед послал
скорей за священником, велел в зале все для крестин готовить, а сам
оделся и пошел крестного искать. Идет по дороге и думает: «Ну где я в
деревне в два часа ночи встречу на улице живого человека, спят ведь
все». Но все-таки идет, и вдруг видит, что ему навстречу тоже идет
кто-то. Обрадовался дед, спешит, подходит и видит, что это дурачок
Исаак. Посмотрел на него дед, и в душе все захолодело: «Ну и крестный!»
А ничего не поделаешь: первый встречный. Говорит он дурачку: «Исаак,
пойдем ко мне сына крестить». А тот так охотно: «Пойдем, барин,
кумовьями будем». Пришли. Дед думал, что дворня от смеха прыснет, когда
увидит, какого он кума привел, но ничего подобного — вся прислуга,
толпившаяся в прихожей в ожидании барина, почтительно приветствовала
дурачка.
Дед с опаской посмотрел на грязное лицо! и руки Исаака, на его лохмотья
и босые ноги. «Максимыч,— сказал он дворецкому,— вымойте его, да во все
мое переоденьте, и башмаки дайте, босой ведь».
Не прошло и часа, как чисто вымытый Исаак, одетый в дедов костюм, но
босой (не захотел обуваться) стоял у купели, бережно держа
новорожденного. Назвали мальчика в честь его крестного Исааком, и он не
только выжил, но и прожил до 76 лет.
На этом рассказ о маленьком Исааке не кончается.
Прошло много, много лет. Он женился, и было у него два сына. Оба
хорошие, красивые мальчики — Вадим и Юрий. Юре было 12 лет, когда он
заболел крупозным воспалением легких. Лечили его лучшие врачи, толку —
никакого. Юра умирал.
Старый батюшка, которого пригласили причастить умирающего, сказал Исааку
Николаевичу: «Я бы на Вашем месте послал телеграмму отцу Иоанну
Кронштадтскому и попросил помолиться о выздоровлении Юрочки. Отец Иоанн
— это такой светильник, который сияет на весь мир. Пошлите!»
«Что Вы говорите, батюшка? Отец Иоанн в Петербурге, а мы с Вами — в
Иркутске. И на этаком расстоянии он будет молиться о Юре! Бросьте
сказки!»
«Как хотите,— сдержанно ответил священник, — но я бы послал».
Оставшись один, Исаак Николаевич долго ходил по своему кабинету, потом
надел шляпу и уехал на телеграф.
Через несколько часов Юре стало лучше, а через два дня он был здоров».
|
