Мальчик, пятнадцатилетний сын московского священника отца Иосифа, приехал в Зосимову пустынь на Страстной, чтобы остаться на заутреню... и сбежал домой.

«В Великую Субботу я не выдержал и убежал. Было уже, наверно, часов семь или восемь вечера, когда я от Ярославского вокзала пешком пришел на Арбат. Трамваи уже не ходили: не полагалось, а автомобилей что-то совсем не помню (это было в 1916 году), и все улицы, по которым я шел, были одной длинной тихой дорогой. Помню Мясницкую с опущенными железными жалюзи на окнах контор и магазинов. Вот часовня Пантелеимонова, совсем пустая Никольская, по которой я несусь мимо Синодальной типографии с какими-то зверями на стене, мимо опять же закрытых громадных контор. На Воздвиженке я запыхался, пошел тише и услышал сзади перебо­ры Спасской башни — «еще не поздно». Вот и родной Арбат и шатер Николы Явленного.

Я не знаю, что я больше любил: саму пасхальную заутреню или тот час, который в церкви предшествует ей, час пасхальной полунощницы. На полу ковры, народу много, но не так еще много. Везде видны белые платья, но они еще точно прячутся, не выпячивают себя. Все ставят последние, прощальные свечи перед плащаницей.

И вот как-то совсем неожиданно хор на­чинает этот, по-моему, самый великий канон церковной службы: "Волною морскою..." — творение, как сказано в богослужебных книгах, «жены некия, Кассии именуемыя». Все совсем смолкает, и делается ясно слышным слабый папин голос, читающий слова канона: "Господи Боже мой, исходное печие и надгробную Тебе песнь воспою, погребением Твоим жизни моея входы отверзшему".

Я был вознагражден за свою верность греш­ному городу в эти часы.

Так бесконечно хорошо, когда запели 9-ю, последнюю, песнь. Дальше — я знаю — будет тоже хорошо, но затем все-таки опять пойдут, громыхая, трамваи, будут приезжать визитеры в мундирах и с орденами, — все уже будет не то.

Но во время крестного хода вокруг церкви все еще было "то".

"...Нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити". Идут огоньки свечей — церковь на углу Арбата, и попутно видишь, что многие окна высокого дома напротив открыты и видны крестящиеся фигуры. Весь город хочет "...чистым сердцем Тебе славити".

В египетских и палестинских монастырях V–VI веков был хороший обычай. Когда начинался Великий пост, монахи уходили на все время четыредесятницы в пустыню, в разные места, поодиночке и по двое, для полнейшего безмолвия и подвига. А накануне Пасхи все опять собирались. Для них монастырь был уже как бы "мир", и для совершеннейшего подвига им нужно было идти на время в уже совершеннейшую пустыню, чтобы тем радостнее встретить Воскресение в "миру" своего монастыря.

Мне иногда жалко, хотя, конечно, это неле­пая мысль, что монахи наших русских монасты­рей, живя весь год в "пустыне" своего монастыря, не приходили на эту единственную ночь в город, чтобы вместе со всеми людьми вострепетать "радостью неизреченною и неизглаголанною"» (ср.: 1 Пет. 1, 8).

Мир был слишком оставлен.

С. И. Фудель